Игорь Галеев - Душегуб. Психоэма

Изумительно тихое утро. И эта тишина в сочетании с только-только поднявшимся солнцем, с блеском ярко-красных рябиновых листьев и букетами бусинок-ягод в желтизне берез, с игольчатой зеленью пушистых елочек и молодых пихт очаровала душу чистотой и естественностью.

Листвы опало много, уже побуревшая, она опечаливала живую картину той, что еще победно красовалась на ветвях.

Листья умирают, а ты живешь. Ты еще полон надежд встретить новое поколение нежной зелени! Ты еще раз увидишь взлет и падение! Ты могучий свидетель…

Как хорошо бороздить ногами хрусткую толщу листьев, касаться гладкой коры простодушных берез, идти бесцельно, зная, что на тебя никтошеньки не смотрит, насвистывать под нос пустяковый мотивчик, брать в руки какую угодно палку, любой камень, швырять их на все четыре стороны, заорав при этом богохулительно, и ни в коем случае не вспоминать, что за тысячи километров наступает ночь, и тысячи разнообразнейших ног стучат по серому асфальту, и тысячи пищевых авосек, портфелей и прочей белиберды снуют из магазина в магазин, а тысячи придурковатых огней мчатся в серость улиц, и среди тысяч городских озабоченных лиц мелькает несколько тех, что принадлежат твоим врагам, тем, кому ты так глупо мешал верхоправить в многотысячном городе. Теперь ты впереди, ты уже встретил утро, а там – тьма и холод…

Долго я бродил по пустынному обреченному лесу, а когда возвращался, с небольшой возвышенности взглянул на бухту. Все еще спала земля, додремывал лес, застыла и бухта, отражая серебряной плотью небесную голубизну. На небе ни тучки…

В переводе с языка аборигенов поселок называется Заливом Ветров. Я тогда еще не знал, что в этих местах ураганные ветры запросто выворачивают телеграфные столбы, одним махом срывают крыши, выдавливают стекла; и улыбался, припоминая грозное романтическое название, наблюдая за чайками и слушая их единственный пока над всем миром крик.

Поселковые строения просты, дома в основном деревянные, много сарайчиков, массивные вереницы поленниц, и всюду заборы, заборы.

Самое большое и внушительное здание – школа. Она была построена явно не по здешним масштабам, с вызовом. Двухэтажная, кирпичная, буквой «пэ», с двумя пожарными балконами по торцам, с четырьмя объемными прямоугольными колоннами, поддерживающими исполинскую бетонную плиту над центральным входом. Есть еще и парадный и штук десять запасных, наглухо забитых.

Я подобрал вещички и направился к массивной входной двери.

В коридоре, где еще не выветривались запахи олифы и извести, меня встретили две женщины. Они явно обрадовались моему приезду, обе говорливые, показали мне кабинет директора, и, не давая сойти с места, стали вводить в курс школьных дел.

Так я узнал, что завуч Валентина Марковна Савина уже, наверное, пришла, что она вообще приходит рано, потому что очень переживает за школьное имущество и в целом за школу, хотя случаев воровства давно уже не было, но ответственность у Валентины Марковны большая, а она все-таки женщина и ждет не дождется приезда нового директора, а старый – пройдоха еще тот был, да толи с браконьерами его где-то взяли, толи в бумагах он что-то нашельмовал, но, скорее всего и то и другое, потому как водились за ним грешки, и уезжать он не собирался, а тут звонок из гороно, вызвали на ковер, как это говорится, и перевели куда-то с понижением, а здесь-то…

За двадцать минут я узнал многое об учителях, об их семейной жизни, о погоде, о жителях поселка, о несчастных случаях. Голова разбухла от наплыва имен, фамилий, фактов. Пришлось беспардонно оборвать говорливых женщин и ретироваться в кабинет директора…

Читателя удивляет подробное описание моего приезда, да еще такой давности?

Я хочу уверить, что не стал бы так многословно начинать эти записки, если бы мог как-то иначе показать день его появления в поселке.

Все дело в том, что он, как и я, как только сошел с теплохода, отправился в лесок, что возле школы, правда, был там гораздо дольше, чем в свое время я.

И самое главное – начало октября!

Вот потому-то, не имея достаточной доли художественного воображения (в данном случае вымысел помешал бы сути) и, передавая события от первого лица, я описал свой приезд, полагая, что и читатель поймет его ощущения и его радостное состояние через мое давнее знакомство с поселком.

А ему было радостно в этот день, можете не сомневаться. Он вошел ко мне в кабинет и, не останавливаясь у порога, сказал торопливо: «Сдрасьте!» – подсел к столу и быстро, возбужденно заговорил:

– Что за чудесное здесь место! Чудо, что за тишина! У вас всегда

такие дни? Я слышал, поселок переводится как Вьюжный или нет – Ветровой. Какая чепуха! Тишь! Абсолютная тишь. А воздух?! – смесь весны, зимы и лета. Ехал сюда, думал – серость, тоска, а зашел в лес и – черт знает! – не лес, а вдохновение! Знаете, ходил, даже бегал по этим листьям, а потом, сам не помню с чего – как захохочу! Упал и швыряю вверх! вверх! А они сыпятся, сыпятся!.. Листья-то… как живые!

Он неожиданно замолчал, наконец, заметив мой недоуменный взгляд и, вероятно, сообразив, что говорит с незнакомым человеком, поспешно встал и представился:

– Сергей Юрьевич Вековой. Вам должны были позвонить. Вы извините, я тут с ходу лишнего наговорил. Но знаете, со мной это не часто, – и он рассмеялся.

Чтобы не забыть, сразу замечу: потом смеялся он очень редко, больше улыбался, и как-то иронично это у него выходило.

Я ждал его, не именно его, а учителя литературы и русского языка. Но не думал, что пришлют молодого.

Предшественница Сергея Юрьевича заработала пенсию и уединилась в «средней полосе России»; я избегал бывать на ее уроках, с сонными глазами она по сорок минут в течение тридцати одного года твердила единственное: пбу-бу-бу…

Молодежи у нас не было, за исключением учительницы химии, приехавшей за год до появления Векового. Молоды были (относительно моего возраста) англичанка – тридцати трех лет, ее ровесница – учительница младших классов, физик Степан Алексеевич Буряк и его жена Анна Самуиловна – учитель математики. Ему тридцать шесть, она на два года старше. Работала тогда еще пионервожатая, девочка после десятого класса, провалилась с поступлением в институт, да лаборантка – к тридцати – вот и вся «молодежь». Остальным за сорок-пятьдесят, не исключая физрука, полноватую и сильную женщину Викторию Львовну Фтык, ей исполнилось сорок четыре, задорнейшая натура, надо отметить, и не без избытка эмоций, которые постоянно заводят ее в непробиваемое упрямство.

Когда я, наконец, понял, что этот молодой человек – преподаватель, то горько посетовал на судьбу: какого лешего она насмехается надо мной?

Интересно, сколько он продержится в нашей глухомани, куда и пешком-то не доберешься, а на транспорте простого смертного не пустят – пограничная зона, видите ли!