Татьяна Хмельницкая - Ты – дура, детка!

Безусловно, такое название для дачи не подходило, но так её видела Люська, а я ей верила, хотя и не согласна в корне. Когда я, пусть даже в шутку, мысленно так называла красивое здание, с верандой, на которой летом хорошо пить чай, глазея на искусственный пруд, то определение выглядело ругательством. Да, дом для одинокой дамы, тосковавшей по загубленной любви. Но не всё так ужасно. Стены этого здания довольно часто посещал страстный мужчина, которому сильно обломится уже очень скоро.

Я даже улыбнулась от предвкушения: представила, вытянувшееся лицо Илюшеньки. Его блуждающий по стенам взор, натыкающийся на укрытые тканью и полиэтиленовой плёнкой диваны, стулья, столы. Ой, нужно крестик на запястье ручкой нарисовать, чтобы не забыть вытащить всё из чулана, ведь с последнего отпуска, полиэтилен хранился там.

Теперь дом будет законсервирован на длительный срок. Папа вчера прислал электронное письмо, в котором сообщил, что у бизнеса появились инвесторы – некая крупная корпорация. Всю юридическую часть мега-монстр брал на себя, а мне нужно было скорее приехать, чтобы уладить формальности. Как он вышел на воротил, папа не написал, а сегодня я не могла до него дозвониться. Ничего, ещё куча времени впереди.

Ну, да ладно, что-то я отвлеклась. Итак, Лоскутов осмотрит пустой дом. Медленно пройдётся по гостиной, заглянет в спальню…

Где, Рита? Как? Куда подевалась?

Слиняла! К тёплому океану, к семье!

Уж я там оторвусь! Сил и здоровья не пожалею. Буду плавать, кататься на водных лыжах, загорать. Ух! Красота! И никаких приторных и надменных рож «нужных людей», дерьмовых клиентов, обязательных, скучных тусовок в «высшем обществе». Ура!

Взглянув на меня, Лоскутов тоже ответил улыбкой и повернул снова к дому. Улыбка сползла с моих губ.

Только не это! Нет, нет, нет! Топай на работу, к свои услужливым подчинённым, дружочек! Не рушь мои планы!

Словно почувствовав мой призыв, Илья вернулся к воротам и, глядя на меня, энергично дёрнул калитку. Он ещё раз помахал рукой. Затем скрылся за металлической преградой. Всё – визит окончен, рада попрощаться.

Из окна третьего этажа, так называемого зимнего сада, мне хорошо было видно, как быстрым движением Лоскутов открыл дверцу джипа и уселся в салон, на заднее сиденье. Через минуту автомобиль отъехал от дома и скрылся за деревьями.

Свобода!

Трель мобильного охладила мой пыл – весь экран занимала фотография Ильи.

Чтоб тебя!

– Да, – злясь на себя за счастливый голос, бросила я в трубку. – Что-то забыл?

– Сказать, что люблю тебя.

О-Бо-же-мой!

– Говори.

– Я люблю тебя, малышка, – приторно выдавил Илья, а я закатила глаза.

Сейчас было самое время нажать отбой, что и собиралась сделать, но Илья вдруг сказал:

– Через три дня у нас с тобой свадьба.

Я растерялась, не знала, что сказать в ответ. Если с бизнесом в Америке не заладится, а инвестор сорвётся с крючка, то мне какое-то время придётся поработать здесь, помогая отцу с делами. И то, что я удрала, не сказав ни слова, Илья мне точно не простит. Самое время сказать об отпуске.

– Молчишь? – прорезался сквозь мои размышления голос любовника. – Ты всегда молчишь. Ничего. Через три дня ты скажешь мне: «Да».

Илья нажал «отбой» и я положила мобильный на узкий подоконник.

Я не тронулась с места, продолжила смотреть через окно на увядающий, но яркий осенний пейзаж, смакуя намеченный план побега в рай, в вечное лето, в независимость. Теперь делала это аккуратно, просчитывая каждый шаг, возможные варианты для осуществления. А ещё я ужасно соскучилась по родным. Будь на то возможность, ухватила бы небо руками, потянула на себя, раздвинула его, и шагнула к семье.

И почему я не супергерой?

М-да. А если вдруг стала героиней, то кем? Какой бы псевдоним носила?

«Сиротливое сердце» – так бы Комарова назвала меня. Людка помешана на том, чтобы сделать мой образ жизни таким же, как и у неё: счастье есть – его не может не быть. Она с моим одиночеством меня саму уже порядком достала. К тому же на своём «перспективном» совсем помешалась. Рассказывала о нём денно и нощно. Упирала, что здорово иметь надёжный тыл, который, по её едким замечаниям у меня был, а я, дура эдакая, так зажралась, что даже мизерное усилие над собой сделать не хотела.

Ха-ха! Будь Комарова здесь, она пустилась бы в разговоры о том, что вот она схватила свою «синицу», и рада до печеночных колик.

Я всегда делала вид, что слушаю её трескотню, а сама думала о том, что Людмила на самом деле благополучна. Её жизнь состоит из вещей, мыслей, окружения, которые увязываются со словом: «просто».

Просто любовь. Просто замуж. Просто семья. Просто так живут все. Просто карьера.

Сразу становилось понятно: так она существует и так должно быть у всех. И я завидовала подруге белой завистью, ведь она ничего не боялась в отличие от меня.

Переставать трястись я начинала только в кругу близких. Конечно, если бы Комарова в тот день не приехала бы ко мне, то у меня и семьи сейчас не было, а лишь убогая могила. Она застала меня давящейся в верёвочной петле и теряющей сознание, перерубила петлю ножом.

Я обязана подруге жизнью, только так и не научилась ощущать себя рядом с ней самой собой. Принимала подругу, улыбалась ей, весело болтала, но не впускала её в свою душу дальше некой грани. У меня была рамка – окно, в которое помещались отношения с Ильёй и Люськой, а дальше – стоп!

Другое дело родители. Это я ещё тогда поняла, когда видела мамино заплаканное лицо, папины плотно сжатые губы на фоне белого кафеля больничных стен. Семь лет прошло с момента моего несостоявшегося суицида, а чувство стыда до сих пор проедало моё сознание. Я не имела права с ними так поступать. Я – дрянь!

Ну, всё! Ещё немного и зареву, а мне собираться нужно.

Список вещей. Я составляла его. Где он?

Не помню.

Да-да. Список требуется отыскать.

В нём нужные вещи – что понадобятся на чужбине. Всё лишнее останется здесь – в доме пращуров.

Но сколько бы я себя не подгоняла, продолжала думать о будущем, которое впервые за долгие годы, стало вкусным и долгожданным. Мечтала, напитываясь новыми эмоциями. Самое волшебное в таких фантазиях – возможность всё начать с чистого листа.

Да. Теперь я считала, что правильно поступила, и о своём отпуске, предстоящем отъезде, ничего не сказала Лоскутову. Чистый лист жизни манил, обескураживал, завораживал. Я могла написать на нём любые пожелания, воздушные замки, планы. Нарисовать что-нибудь и поверить в это.

Нет. Лоскутова видеть больше не хотела и замуж за него выходить – тоже.

Допив кофе, я поставила фарфоровую пару на подоконник, уперлась в него ладонями и повисла на прямых руках, подогнув под себя ноги. Не слишком весёлое развлечение, но в позвоночнике что-то хрустнуло, а я почувствовала облегчение, удовольствие и расслабление. Встав снова на пол, я медленно откинула голову сначала назад, потом наклонила вперёд, влево, вправо и растёрла шею.