Меир Ландау - Соловка Słowik

– Люблю своего комиссара, – усмехнулся Михаил Степанович.

Прадедушка покачал головой.

– Я помню Гражданскую, Германскую… Так вот, немцы не те что были тогда. Мы там тоже думали, что они не изменились. Но они очень изменились. Это другое поколение. Их глаза напоминают глаза мёртвых, без жалости, без совести, без пощады. С ними невозможно говорить…

– То есть? – удивился отец, – они были тут, мы с ними общались, даже подружились. Люди как люди.

– Люди есть везде, – ответил прадедушка, – но очень важно что вот тут у человека, – постучал он пальцем по лбу.

– Нам там не сладко. Ещё нет того, что произошло в Польше, или в Австрии, мы не носим жёлтых звёзд на одежде, но нам уже нельзя появляться там, где ходят арийцы. Пока что нам разрешают покидать страну, но не многие этим воспользовались. В основном едут в Америку, ну, а я вернулся сюда. Благо что мне довелось узнать, что вы тут. Иначе ехал бы в Харьков.

Жёлтые звёзды, арийцы, кому-то нельзя куда-то ходить, где ходят другие… Каким странным мне всё это показалось… И при чём тут немцы?

– Они заставили венгров принять еврейские законы, – продолжал прадедушка, – нас не берут на работу, нам нельзя торговать, нам нельзя учиться… Вот так вот… А недавно прошёл слух, что всех будут передавать немцам, а потом куда-то вывозить, на какие-то поселения, где, мол, мы сможем заниматься чем хотим. Ну, кто мог, те решили уехать сами… Многие бежали из Польши и люди знают о гетто.

– Что такое гетто? – спросил я.

Прадедушка погладил меня по голове.

– Гетто это место, куда немцы сгоняют евреев.

– Зачем?

В ответ была тишина, но эта тишина стала более понятным ответом, чем слова которые я мог бы услышать. Я понял, что это тюрьма. Но не понимал, в чём же я так провинился, что меня, маму, папу, всех моих родственников должны бы были посадить в эту тюрьму.

Я ненавидел капиталистов, но оказалось, что ненавидеть я должен был совсем других…

…21 июня 1941 года…

Я сдержал своё обещание и целый день провёл с прадедушкой. Мы никуда не ходили, да и не захотел. Прадедушка знал столько интересного, стольких людей, о которых я и не слышал, и возможно никогда бы не услышал, если бы не он не вернулся из Венгрии, где жил, как оказалось, ещё с Гражданской войны.

– А почему ты туда поехал? – спросил я его.

– Стреляли, – ответил мне прадедушка.

– А ты стрелял?

– И я стрелял, – кивнул он, – а что было делать? Мне нужно было защищать твою прабабушку, дедушек с бабушками, папу и его братьев с сёстрами… Мы тогда жили не в Харькове, а под Черкассами. В Харьков уехала твоя прабабушка уже после войны. А я был на войне. В Венгрии было восстание рабочих против австрийцев и нас позвали на помощь. Я там и остался.

– Почему? – не понял я.

– Меня ранило, потом попал в плен, а потом меня к себе определили добрые люди из штетла. Так и остался я в Венгрии. Хотел было уехать, но община не отпустила, все пришли просить, чтобы не уезжал… – улыбнулся он.

Я нахмурился.

– Мы могли бы познакомиться ещё тогда.

– Ну что ты, Миша, – ответил прадедушка, – всё что есть, всё что случается, это для чего-то случается. Может быть, чтобы людям дано было что-то понять, или в чём-то раскаяться, или, – подумал он, – чтобы наградить.

– Наградить?

– Ну да, наградить, ведь для меня награда приехать, и увидеть такого чудесного правнука.

Я улыбнулся и подумал: «А ведь и правда? Если это награда, то не только для прадедушки, ведь и для меня, и для всех нас. Это хорошо». И я стал искать чудо прямо сейчас. Посмотрел на небо и увидел, как чёрные, почти грозовые облака бегут на запад, быстро, и мне даже стало страшно.

– Смотрите! – показал я их прадедушке.

Он покачал головой.

– А вот и Днепр Рейну поклонился…

Прадедушка погладил меня по голове и опустил глаза…

…22 июня 1941 года…

Я проснулся не потому что выспался. Я не выспался, а от шума улице. Беготня, крики, все куда-то бежали. Я посмотрел на часы, потом на маму и прадедушку и понял, что произошло нечто особенное.

– Что случилось? – спросил я и увидел, что папы нет.

Ну, собственно, он мог быть на службе, но по маминому взгляду, мне стало ясно, что это самое особенное не очень хорошее…

– Будешь завтракать? – спросила мама.

– Ну что случилось? – повторил я свой вопрос.

– Папа придёт, всё расскажет, – ответила мама.

Я быстро поел, выпил остывший чай, и хотел пойти на улицу. Мне просто было интересно, но мама меня остановила.

– Сиди дома. Не ходи сегодня никуда.

– Почему?

Я посмотрел на прадедушку. Он сидел в кресле, закрыв правой ладонью глаза и что-то шептал, чуть раскачиваясь.

– Будь тут, – приказала мама, – а я к соседям.

Она вышла. Я присел рядом с прадедушкой и понял что он молиться.

Но я был пионером. Мне нельзя было молиться. Однако, я сомневался в том, что нам всегда говорили. Во-первых, если бы Бога не было, думал я, то я никогда не смог бы убеждать своих друзей во всём в чём хотел. Ведь кто-то помогал мне? В начале я думал, что кто-то невидимый ходит за мной и какой-то волшебной силой, взмахом волшебной палочки, всех заколдовывает. Потом, когда пошёл в школу, и стал чуть постарше, я понял что волшебная палочка действует на всех людей, и не один я обладаю таким даром, а значит таких с палочками много, и у них есть главный. А этот главный и есть Бог. Значит Бог есть. Но я предпочитал об этом помалкивать, потому что знал, что если я скажу, то меня накажут в школе, а многие друзья, и самое ужасное – враги, будут смеяться. Тут я поймал себя на мысли, что умею чувствовать настроения других и угадывать события. А значит я не просто мальчик. Говорят, что мы, евреи, народ особенный. Так вот видимо этим мы и особенные. И видимо за это нас за это и не любят немцы, как говорил прадедушка? Но бабушка, папина мама, говорила, что русские нас тоже не любят.

Я знал слова этой молитвы наизусть. «Шма Исроэль…». Видимо случилось что-то страшное, подумал я и тоже закрыл рукой глаза. Скажу честно. Я решил помолиться первый раз, и где-то в моём сознании промелькнули немецкие солдаты. И я очень испугался…

Да… Началась война… Едва я открыл глаза, в комнату вошёл папа, а следом мама… Папа был с вещмешком, расстроенный и встревоженный…

Я не помню его прощания с прадедом, мамой, помню, что он обнял меня, крепко-крепко, поцеловал и как-то шёпотом произнёс… «Прощай Миша… Увижу ли я тебя ещё?…» Я начал кивать головой, не в состоянии промолвить хотя бы слово, потому что комья встали в горле…

В общем папу я видел последний раз в жизни… Уже после войны, лет через двадцать, я узнал, что застава, наспех реорганизованная в батальон, так и не пробилась на помощь осаждённому Бресту, а папа погиб на двадцатый день войны, так и не узнав ничего…