Дэниел Сильва - Исповедник

– Мне семьдесят два года. У меня нет времени ждать, пока чиновники все как следует подготовят. Боюсь, именно таким вот образом и тормозятся все дела. С раввином мы уже поговорили. На следующей неделе я отправляюсь в гетто при поддержке курии или без таковой. И, если уж на то пошло, при или без поддержки государственного секретаря. Как говорится, ваше преосвященство, истина делает нас свободными.

– И вы, папа-бродяжка из Венето, претендуете на знание истины.

– Истину, Марко, знает только Бог, но Фома Аквинский писал о культивируемом невежестве, ignorantia affectata. О намеренном неведении, цель которого – уберечь себя от вреда. Пришло время избавиться от ignorantia affectata. Спаситель сказал, что Он – свет мира, а мы здесь, в Ватикане, живем во мраке. Я намерен включить свет.

– Может быть, память играет со мной злую шутку, ваше святейшество, но, если не ошибаюсь, на последнем конклаве мы избрали папу-католика.

– Не ошибаетесь, ваше преосвященство. Но не только католика, а и человека.

– Если бы не я, вы до сих пор носили бы красное.

– Пап выбирает Святой Дух. Мы всего лишь опускаем бюллетени.

– Еще один пример вашей потрясающей наивности.

– Вы будете со мной на следующей неделе в Трастевере? [9] Квартал на правом берегу Тибра.

– Полагаю, на следующей неделе я слягу от гриппа. – Кардинал резко поднялся. – Спасибо, ваше святейшество. Было, как всегда, очень приятно.

– Тогда до следующей пятницы.

– Я в этом не так уверен.

Папа протянул руку. Кардинал Бриндизи взглянул на сияющий в свете лампы перстень рыбака, повернулся и вышел из столовой, так и не поцеловав его.

Отец Донати слушал разговор между главой Римской церкви и кардиналом, находясь в соседнем со столовой буфете. Войдя в столовую после того, как Бриндизи ушел, он застал святого отца стоящим с закрытыми глазами и с прижатым к переносице пальцем. Вид у него был усталый. Отец Донати сел на стул кардинала и отодвинул недопитую чашку эспрессо.

– Знаю, ваше святейшество, это было не очень-то приятно, но необходимо.

Папа наконец поднял голову.

– Мы только что потревожили спящую кобру, Луиджи.

– Да, ваше святейшество. – Донати наклонился вперед и понизил голос. – А теперь давайте помолимся за то, чтобы эта разъярившаяся кобра допустила просчет и укусила саму себя.

Большую часть следующего дня Габриель потратил на поиски доктора Гельмута Бергера, заведующего отделением современной истории при университете Людвига-Максимилиана. Он оставил одно сообщение на домашнем автоответчике профессора, второе – на его сотовом телефоне и третье – у угрюмой секретарши в приемной. За ленчем на террасе внутреннего дворика отеля он уже решил было устроить засаду неподалеку от кабинета заведующего, но появившийся с листочком в руке консьерж расстроил его планы. Уважаемый профессор согласился-таки встретиться с господином Ландау в половине седьмого в ресторане «Атцингер» на Амалиенштрассе.

До встречи оставалось пять часов. День выдался ясный, хотя и ветреный. Габриель подумал, что ему не повредит небольшая прогулка, и, выйдя из отеля, неспешно зашагал по узкой мощеной улочке, которая привела к южной стороне Английского сада. Он медленно побрел по тропинке, пролегавшей вдоль журчащего в тени ручья, потом пересек широкую, залитую солнцем лужайку. Вдалеке показался тысячефутовый шпиль Олимпийской башни, ярко сияющий на фоне чистого голубого неба. Габриель опустил голову, но не остановился.

Оставив парк, он снова оказался в Швабинге и, пройдясь по Адальбертштрассе, увидел фрау Ратцингер, которая подметала ступеньки дома номер 68. Не испытывая ни малейшего желания разговаривать с суровой старухой, Габриель повернул за угол и зашагал в обратном направлении. Каждые несколько минут он поднимал глаза и бросал взгляд на приближающуюся башню.

Минут через десять Габриель вышел к южной оконечности Олимпийской деревни. Сам Олимпийский парк остался почти таким же, каким был тогда: деревня, большой жилой квартал, собственная железнодорожная станция, собственная почта и даже собственный мэр. Бунгало из бетонных блоков и многоквартирные дома состарились и выглядели не лучшим образом. В попытке оживить унылый район многие из них выкрасили в яркие тона.

Теперь Габриель шел по Коннолиштрассе. Это была даже не улица, а пешеходная аллея, по обе стороны от которой стояли аккуратные трехэтажные домики. Он остановился у дома номер 31. На балконе второго этажа появился голый по пояс юнец и стал вытряхивать коврик. В памяти Габриеля отпечаталась другая картина: палестинец в балаклаве. Потом из квартиры на первом этаже вышла молодая женщина с прогулочной коляской и ребенком. На мгновение Габриель увидел Иссу, командира группы «Черный сентябрь», с вымазанным сапожным кремом лицом, в костюме «сафари» и кепочке для гольфа.

Вышедшая из дома женщина посмотрела на Габриеля так, будто привыкла к тому, что незнакомые люди останавливаются у ее дома с недоверчивым выражением на лице. «Да, – как бы говорила она, – да, это случилось здесь. Но теперь я тут живу, так что, пожалуйста, уходите». Потом, словно уловив в его взгляде что-то еще – что-то неприятное для нее, – женщина положила ребенка в коляску и покатила ее в направлении детской площадки.

Габриель поднялся на холмик и сел на еще не согретую солнцем траву. Обычно он отчаянно отгонял воспоминания, когда они приходили, но сейчас сам открыл перед ними дверь.

Романо…

Шпрингер…

Шпитцер…

Славин…

Лица погибших пронеслись перед его мысленным взором. Всего их было одиннадцать. Двое погибли в самом начале, при захвате. Другие девять – в ходе неумело проведенной немцами операции по их спасению на Фюрштенфельдбрюк. Голда Меир потребовала мести в соответствии с библейскими пропорциями – око за око – и приказала Конторе «послать мальчиков» на охоту за осуществившими нападение членами группы «Черный сентябрь». Возглавлять операцию было поручено дерзкому Ари Шамрону, а одним из тех, к кому он обратился, стал молодой, подающий надежды студент Иерусалимской школы искусств Бецаль по имени Габриель Аллон.

Каким-то неведомым образом в руки Шамрону попало досье, составленное на Габриеля во время его не вполне удачной службы в армии. Сын бывших узников Аушвица показался армейским командирам высокомерным и эгоистичным, склонным к продолжительным приступам меланхолии, но вместе с тем на редкость умным и способным предпринимать самостоятельные действия без руководящих указаний сверху. К тому же парень знал несколько языков, что мало ценилось в передовой пехотной части, но требовалось Ари Шамрону. Его война не на Голанских высотах и не в Синае. Его война – это тайная война, ведущаяся в Европе. Габриель попытался сопротивляться. Шамрон не оставил ему права выбора.