Уоррен Мерфи - Верховная жрица

Весь Тибет обрыскал Лунгтен Друб в поисках сорок седьмого бунджи-ламы, то так и не нашел ни одного рыжеволосого мальчика. Не нашел он и безликого золотого идола с мечом. Пришлось выйти за пределы внутреннего Тибета. Тщательно обыскан был весь Непал, а также Бхутан, Сикким, даже оба берега Призрачной реки, Ди-чу, на границе Тибета и Китая. Побывали жрецы и в Индии, колыбели буддизма, прежде чем Безымянные Почитатели, Провидящие Свет Во Тьме, среди которых одним из первейших считался его отец, были вынуждены прекратить их.

Китай, как того давно уже опасались, вторгся в Тибет и захватил его. Едва достигший зрелости далай-лама бежал в изгнание. Панчен-лама, как и предрекал Лунгтен Друб, стал раболепным орудием в руках китайцев. Казалось бы, самое подходящее время для явления бунджи-ламы, который к тому времени должен был уже стать взрослым, но он так и не показывался.

То был год Железного Тигра, который на Западе называют 1950 годом.

Наконец настал день, когда Народно-освободительная армия увела с собой всех регентов, за исключением одного-единственного – Лобсанга Дрома. Сначала сын жреца скрывался в высокогорном монастыре, где прошел обучение, необходимое для посвящения в монахи. После принятия обета его, последнего из всех Безымянных Почитателей, Прозревающих Свет Во Тьме, отправили в близлежащие города для возобновления поисков. Он, разумеется, боялся китайских солдат, но чувство долга помогало ему преодолевать страх.

Надежды тем временем постепенно таяли. Все вокруг шепотом только и говорили о поисках Рыжеволосого Мальчика, Который Спасет Тибет. Но он до сих пор не показывался. Возможно, и не хотел даже, чтобы его нашли.

Павший духом Лобсанг Дром вернулся в свою высокогорную пещеру, чтобы провести остаток дней в медитации, питаясь ячменными зернами и горькими мыслями.

Его благочестивые размышления прерывались лишь раз в году, когда по узким тропам поднимался преданный ему крестьянин, пополнял скудные запасы ячменя и сообщал самые важные новости.

– О святой жрец, – сказал он как-то. – Панчен-лама покинул этот мир.

– Панчен-лама был послушным орудием в руках китайцев; таковы слова отца, – ответил Лобсанг Дром.

– Говорят, китайцы его и отравили. Начались поиски нового воплощения.

– Пусть ищут, мне нет до этого дела, – отозвался Лобсанг Дром. – Следующий будет столь же недостойным, как и предыдущий.

Произошло это в год Огненной Собаки, когда Лобсанг Дром уже потерял счет времени. В год Земляного Зайца тот же самый крестьянин, поднявшись наверх, со слезами на глазах произнес:

– С запада идет молва, что изгнанный далай-лама призывает покориться судьбе. С его словами невозможно согласиться, он, например, изрекает, что являет собой последнего далай-ламу, другого больше уже никогда не будет.

– Запад испортил далай-ламу, – обронил Лобсанг Дром. – Именно об этом предостерегал меня отец.

– Остался только бунджи-лама. Не поищешь ли ты его, о святой жрец?

Лобсанг Дром покачал бритой головой.

– Он не желает, чтобы его нашли.

– Стало быть, Тибет навсегда останется вассалом Китая.

– Если кто в этом и виноват, то только тибетские матери, которые не рожают детей с волосами цвета огня, а если и рожают, прячут их ото всех.

Впрочем, все это уже стало прошлым.

Шел год Земляной Собаки, а Лобсанг Дром по-прежнему медитировал. Он сидел в луже тающего снега, практикуя искусство, известное как тумо, помогающее человеку сохранять свое тепло, даже не укрываясь овечьими шкурами. Снизу, с подножий гор, доносились раскаты грома, а в периоды затишья слышалось рычание снежного леопарда.

На это долгое, гневное рычание испуганным пофыркиванием неожиданно откликнулся пони. Все эти годы никакие посторонние звуки не отвлекали Лобсанга Дрома, и потому он поднял низко опущенную голову и склонил ее набок, внимательно прислушиваясь.

Снежный леопард зарычал вновь. И тут же его рычание оборвалось, сменившись полной тишиной. Словно какой-то волшебник вдруг усмирил хищника.

Мягкое похрустывание вязнущих в снеге копыт становилось все слышнее, вот звук уже совсем рядом с хижиной, где Лобсанг Дром предавался своим горьким размышлениям.

– Прими мое тысячекратное благословение, о путник! – выкрикнул он свое приветствие.

Никто ему не ответил, слышался только хруст копыт.

– Если ты китайский солдат, – предупредил Лобсанг Дром, – знай, что я не боюсь смерти.

– Если я и впрямь был бы китайским солдатом, – откликнулся звонкий, как медная труба, голос, – тебе следовало бы задушить меня голыми руками. Только тогда ты вправе называться человеком.

– Я монах и придерживаюсь великого принципа ненасилия.

Невдалеке показалась густая тень – кто-то вел в поводу пони.

– Ты полнейший неудачник, Лобсанг Дром, – обвиняющим тоном произнесла тень.

– Не стану оспаривать, – откровенно признался Лобсанг Дром.

Человек шагнул в пещеру, и Лобсанг увидел, что его плоское лицо напоминает медный гонг, а шея – короткий обрубок ствола дерева. Это не тибетец, монгол. Одет в черную кожаную тужурку и стеганые штаны, какие носят монгольские всадники. На серебряном поясе висит кинжал. На деревянном седле у лошадки – таких пони используют на войне – призрачно-серая туша мертвого снежного леопарда. Любопытно, что на шкуре не видно ни пятнышка крови.

– Как ты его убил? – спросил Лобсанг.

– Плюнул ему в глаз, – рассмеялся монгол. – Ведь он всего-навсего кот, вот я и убил его плевком. Там, откуда я родом, маленькие волчата играючи разорвали бы его на куски.

Лобсанг тем временем заметил, что к седлу пони прикреплено лассо, и сообразил, что гость вполне мог поймать и задушить снежного леопарда одним метким броском.

– Зачем ты поднялся сюда, монгол? – с любопытством спросил Лобсанг Дром.

– Болдбатор Хан приказал мне разыскать твои обленившиеся кости.

– Зачем? – удивился жрец, ничуть не обидевшись.

– Нашли нового панчен-ламу.

Вместо ответа Лобсанг Дром сплюнул в снег.

– Тебе нечего сказать по этому поводу?

– Панчен-лама не заслуживает даже слов, необходимых, чтобы проклясть его имя.

– А ты не заслуживаешь того, чтобы жить в пещере, – проворчал путник, с силой пнув Лобсанга Дрома сапогом в грудь. Тот, отлетев, растянулся на куче ячменя.

Незваный гость же спокойно стащил леопарда со своего жеребца и, достав из-за пояса кинжал, принялся его свежевать.

– Что ты делаешь, монгол? – спросил Лобсанг Дром, вновь усаживаясь.

– Порчу превосходную шкуру, – буркнул в ответ тот и принялся разрезать серебристо-серую шкуру на меховые полосы и ремни.

Когда же странник оторвался от своего занятия, оказалось, что он изготовил некое подобие меховой накидки, которую и бросил к босым ногам тибетца. Шкура все еще хранила тепло умершего животного.