Кит МакКарти - Пир плоти

Можно было и включить свет, но он знал, что на одной из стен этого унылого холодного помещения висит зеркало, а видеть себя за подобным занятием — это уж слишком. Темнота, по крайней мере, сохраняла его анонимность. Она позволяла ему, как всякому другому любовнику, без смущения делать то, что он пожелает. Эта темнота даже поощряла его, шепча, что если люди не поймут его, то уж ночь точно не осудит. Ночь рассуждала просто и ясно: он никого не убивает, не грабит и не насилует. Так кому от этого будет плохо?

Он просто занимается любовью.

Ему были хорошо знакомы и само это помещение, и царившая в нем закостенелая официальность. Он знал, что, открыв двойные двери, увидит справа на полке большую книгу, в которой перечислены имена его любовниц, а за полкой на стене висит большое зеркало.

Доставая книгу, он повернул фонарик отражателем вниз, так что его луч осветил только нижний край зеркала. Книга, как всегда, лежала открытой. Ее страницы представляли собой пеструю картину: записи на них были сделаны разными чернилами и разными почерками — какие-то аккуратными, но большая часть — неровными, а то и вовсе неразборчивыми.

Его любовницы.

Это слово вызывало у него дрожь. Он едва осмеливался произнести его даже мысленно, не то что вслух.

Кто записан сегодня?

Всего он насчитал двадцать шесть вновь поступивших. Не так уж и много, хотя наверняка среди них есть на ком остановить взгляд. Обычно их набиралось не меньше тридцати, а однажды все помещение оказалось забито и ему был предоставлен выбор аж из сорока восьми имен.

Разумеется, не все они подходили.

Прежде всего исключались мужчины. Уж кем-кем, а гомосексуалистом он не был. Ему становилось худо от одной лишь мысли о содомии и оральном сексе.

Женщины тоже годились не всякие. Только те, что младше шестидесяти и старше шестнадцати. В этом вопросе у него были строгие правила.

С жадным любопытством он пробежал лучом фонарика по странице, затем перелистнул ее. Ничего подходящего. Совсем ничего.

Он прошелся по всему списку в обратном порядке, уже медленнее, затем вновь принялся просматривать его с самого начала и в итоге остановился где-то посредине.

Дейдре Вегенер, 56 лет.

Она поступила из больничной палаты. Возможно, это и к лучшему — меньше одежды; но важна была и причина, по которой она оказалась здесь, и эта причина могла все испортить. Бывало, ему попадались послеоперационные экземпляры с подсоединенными трубками и шлангами и открытыми ранами, порой даже гниющими и дурно пахнувшими. Такого ему не надо.

Не вполне удовлетворенный выбором, он, за неимением лучшего, запомнил номер, проставленный в последней колонке, — сорок третий — и, отложив книгу, направился на поиски Дейдре Вегенер. Он поднял фонарик, и луч света прорезал холодную пустоту большого помещения, выхватив из мрака противоположную стену. Перед ним расположилось в ряд двенадцать белых металлических дверей, абсолютно к нему безучастных, но от этого не менее притягательных. Из-за них доносился какой-то вибрирующий гул, словно тамошние обитатели коротали время, тихо бормоча что-то себе под нос. Это был одобрительный, обнадеживающий звук, и он подумал, что там его по крайней мере не осудят.

Сорок третий номер находился за третьей дверью справа. Если по четыре в ряд, значит, вторая снизу. Он потянул за металлическую рукоятку на левой стороне двери, и в тот же миг раздался громкий пугающий щелчок. Он инстинктивно застыл на месте, прислушиваясь, не заглушил ли этот усилившийся гул чье-нибудь дыхание. Нет, ничего. Он открыл дверь, луч фонарика упал на поддон под номером сорок три и осветил лежавший на нем белый нейлоновый мешок.

Он нажал кнопку гидравлического лифта, вмонтированного в нишу, и поднял кабину на уровень тела. Подталкивая поддон к лифту, он впервые за все это время почувствовал сексуальное возбуждение. Закрепив поддон специальной щеколдой, он привел лифт в крайнее нижнее положение, после чего втащил тело на середину комнаты.

Нетерпение стало таким сильным, что его начало даже подташнивать. Расстегивая белую молнию на мешке, он чувствовал, как колотится его сердце и дрожат руки.

Она не была красавицей при жизни, и смерть не добавила ей привлекательности, но груди и бедра у нее оказались крупными. И она была обнажена.

Он долго глядел на нее сверху, широко расставив ноги, пока внезапно не осознал, что он в морге, что уже середина ночи и у него эрекция. Расстегивая молнию на брюках, он почувствовал, как пересохло у него во рту, — казалось, его, того и гляди, вырвет.

Наклонившись, он прикоснулся к ее холодной груди и погладил белую резиноподобную плоть. Где-то в его голове звучал голос, умолявший остановиться, но сейчас этот голос не имел над ним власти. Он ощущал, как эрекция растягивает его мышцы, а когда он обхватил руками холодные бедра, в нем вспыхнуло ненасытное желание, которое уже невозможно было погасить.

Он выпрямился. Ноги его тряслись так, что казалось, он вот-вот упадет. Он едва не разорвал брюки и резким движением стянул трусы. И в этот момент он беззвучно заплакал — сам не зная почему. Но и это не могло ему помешать. Бросив последний взгляд на потолок — возможно, обратив его к Богу, — он начал опускаться на обнаженное тело.

В этот миг вспыхнул свет, и он вскочил как ужаленный.

Только одна из небольших учебных кабин, разбросанных по просторному помещению с высоким потолком, была освещена. Сгруппированные по четыре в ряд и расположенные под прямым углом к четырем соседним, кабины образовывали то ли кресты, то ли свастики, призванные символизировать успехи студентов в постижении наук. Однако рисунки, которыми вдоль и поперек были испещрены деревянные стены, освещенные теперь той самой единственной лампой дневного света, говорили скорее о скуке, сексуальном голоде и вселенском хаосе в головах учащихся, нежели об одолевавшей их жажде знаний.

За пределами кабины свет рассеивался, постепенно переходя в желтоватый полумрак, который тем не менее был ярче тусклого грязного света, проникавшего в аудиторию с улицы через высокие окна и люки в потолке. Лампа высвечивала — хорошо, что только наполовину, — женское лицо, абсолютно апатичное и покрытое уродливыми красными гнойниками. Табличка в изголовье тела сообщала интересующимся, что при жизни эту женщину звали Джеральдина Дарье и что умерла она в 1924 году в возрасте всего лишь двадцати девяти лет.