Бентли Литтл - Письма, несущие смерть

«Дорогая Киоко» , — вывел я…

В пасхальные каникулы я убил отца.

Не взаправду. В письме Киоко. Сообщил, что мой отец трагически погиб в автомобильной катастрофе по вине пьяного водителя. Я получал истинное удовольствие от извращения действительности, убивая вымышленного героя персонажем, столь близким моему реальному папаше, хотя, конечно, на бумаге глубоко скорбил по любимому отцу и оплакивал его утрату.

Пришлось убить его, поскольку Киоко замучила меня вопросами о моем предстоящем приезде в Японию. Она даже рассказала своим родителям, и вся семья строила планы относительно моей встречи. Я вовсе не сожалел о своей лжи, сожалел только о том, что это ложь. Я убил прохвоста да еще разукрасил его похороны присутствием известных и влиятельных людей.

Это было самое длинное из моих писем и самое подробное. Я обнаружил, что с наслаждением пишу о смерти отца, испытываю странное, не очень здоровое удовлетворение от описания деталей его кончины. Чувства, которые я выражал в письме к Киоко, были гораздо глубже, чем я испытал бы, взаправду узнав о смерти отца. Мое сочинительство в какой-то степени становилось очищением, поскольку позволяло мне чувствовать то, чего я никогда бы не испытал в реальной жизни.

Я был так счастлив, сочиняя то письмо, что немедленно накатал второе, столь же длинное, но датированное несколькими днями позже. В нем я притворялся, что с трудом справляюсь с утратой; не могу есть, отказываюсь посещать школу и избегаю друзей.

К тому времени Киоко считала, что хорошо меня знает, и страшно за меня переживала. Ее следующее письмо было залито слезами, аккуратно выписанные буквы расплывались. Я испытывал угрызения совести, но извиниться и взять свои слова обратно не мог. Признание в такой колоссальной лжи только усугубило бы мою вину. Оставалось лишь продолжать.

Красноречие ее соболезнований меня поразило. Шок от неожиданной смерти покончил с ее языковыми проблемами, и, хотя грамматике и синтаксису еще не хватало совершенства, слова лились прямо из сердца и были гораздо выразительнее, чем я мог ожидать. Как будто всегда разделявший нас — то ли из-за черт ее личности, то ли из-за культурных традиций ее страны — занавес формальности приподнялся и Киоко вдруг смогла общаться со мной на эмоциональном уровне открыто и честно.

Я вспомнил Пола и его привычку все сводить к сексу. Я солгал бы, если бы стал утверждать, что не думал ни о чем подобном, особенно проводя столько времени за письмами и мыслями о девочке. Красивой девочке. И я решил, что представилась отличная возможность ввести эту тему в наши отношения.

Я сообщил Киоко, что люблю ее.

И пожалел об этом, как только наутро бросил письмо в почтовый ящик. Я чуть не попытался вернуть свой конверт, придумав что-нибудь в духе Фреда и Барни. Смущение подавило все остальные чувства. Следующие две недели я не мог справиться с возбуждением, сказавшимся и на моей сосредоточенности, и на оценках. Я неосторожно наступил на несколько эмоциональных мин дома, выйдя из передряги с огромными физическими потерями.

К моему великому облегчению, Киоко ответила, что и она меня любит, причем уже больше месяца, и счастлива, что я наконец заговорил о любви и она теперь тоже может мне об этом сказать.

На самом деле я ее не любил. И где-то в глубине души даже чувствовал себя виноватым за такие игры с нею и за притворство в том, чего не испытывал. Конечно, она мне нравилась, но я ее не любил. Правда, я вдруг понял, что могу использовать ее чувства ко мне для достижения своих целей, могу подтолкнуть ее к тому, чего хочу.

Наши отношения изменились, как по мановению волшебной палочки. Только что я был рабом нашего эпистолярного общения, рабом своего желания писать и читать письма подруги по переписке, а в следующее мгновение я оказался главным, мог командовать, мог полностью контролировать чувства, до той поры господствовавшие надо мной.

Секс меня интересовал, и я воспользовался возможностью поднять этот вопрос, расписывая свой вымышленный опыт, не скупясь на ложь о том, чего я никогда не делал и не знал, как делать, но уверял, что хотел бы делать это с ней. Поскольку мы любим друг друга, подчеркивал я, в этом нет ничего предосудительного. Это естественно и прекрасно.

Она ответила в том же духе.

С того времени наши письма стали непристойными, не по-взрослому порнографическими, однако — для двух детей нашего возраста с полным отсутствием опыта — довольно грязными.

В конце концов я убедил Киоко прислать мне фотографию, на которой она снята вообще без одежды. Она сфотографировалась сама, стоя перед зеркалом в ванной комнате. За ее спиной виднелась узкая душевая кабинка, справа, на белой крашеной стене — простая железная вешалка для полотенец. Сама Киоко стояла в центре, фотоаппарат скрывал ее лицо, кроме губ и лба. Она явно нервничала, и ей не хватило смелости снять всю одежду; она просто стянула до колен платье и трусики. Однако я увидел все, что хотел увидеть.

И мне это понравилось.

Я ответил ей не сразу. Не знаю точно почему. Я рассматривал фотографию ночью в постели, играя со своим пенисом, и не мог не думать о ней все воскресенье и понедельник, но, наверное, я немного обиделся, ведь Киоко не попросила у меня подобного фото. Я, скорее всего, не послал бы, но было бы мило, если бы она попросила.

Вероятно, я также хотел немного утвердиться в своей новообретенной власти, заставляя Киоко ждать ответа.

Какова бы ни была причина, я держался неделю, а потом, когда весь дом давно уже погрузился в сон, снял пижаму и трусы и написал Киоко свое самое красочное письмо. А потом, глядя на фото, опять играл с пенисом.

Следующее письмо я получил от ее отца… только адресовано оно было не мне, а моим родителям. Я узнал конверт и перехватил его, подумав сначала, что это письмо мне от Киоко. Однако темные резкие буквы незнакомого почерка подсказали мне: это нечто другое. Я в ужасе отнес письмо в комнату, закрыл дверь и, аккуратно вскрыв конверт, достал белый лист простой почтовой бумаги.

Ее отец нашел и прочитал мои письма.

А Киоко не выдержала и все признала.

Суть письма, написанного на ломаном и трудно воспринимаемом английском, сводилась к тому, что я опозорил свою родню, а его дочь превратил в шлюху, которая теперь никогда не сможет выйти замуж за юношу из хорошей семьи, потому что я ее развратил. Мистер Йосицуми ругал моих родителей за то, что они воспитали мальчика с такими низкими моральными качествами, и требовал, чтобы они наказали меня за непростительное развращение его дочери.

Он также послал письмо мисс Накамото.

У меня пересохло во рту.

Я перечитал последние слова, чтобы убедиться, все ли я правильно понял из этих отрывистых английских слов. Я пишу объяснить достопочтенной учительнице Накамото никаких больше друзей по переписке. Ошибиться в смысле было невозможно. Мои глаза метнулись к середине письма. Вы наказать мальчика за плохой характер и мораль ваш долг, как родителя.