Бентли Литтл - Письма, несущие смерть

Я решил, что таким образом меня заставили сосредоточиться на работе. Писатели Писем не должны распылять свое внимание; они должны концентрироваться на настоящем, и, даже если кто-то вломился в мой дом и украл мои вещи, то есть совершил преступление, ну, он сделал это с добрыми намерениями.

Однако мне казалось, что за пропажей кроется нечто большее: мои пластинки были украдены потому, что слишком много для меня значили, были слишком для меня важны. Если возможность писать письма служила пряником, то это был кнут. Очевидно, я не должен был забывать, что нахожусь целиком во власти корпорации.

Мне очень не хватало моих пластинок, и я часто замечал, что тихо напеваю, когда нахожусь дома один, пытаюсь оживить музыку, как герои из «451 градус по Фаренгейту» пытались оживить книги.

Но еще больше, чем по пластинкам, я скучал по Викки и Эрику.

Я писал им письма. Я каждый день писал им письма, рассказывал, чем занимаюсь, как люблю их. Я изливал на бумаге душу, зная, что если они получат мои послания, то поймут.

Если.

Ибо я понятия не имел, доходят ли до них мои письма. Я бросал конверты, адресованные Викки, в почтовый ящик вместе с моими ежедневными творениями, но, что с ними происходило дальше, я не знал и не мог узнать.

Я просто надеялся и продолжал писать письма.

И не получал никаких ответов.

Пожалуй, самым близким моим другом был Стэн. Наша группка постепенно расширялась. Появился парень из Сан-Франциско по имени Шеймус, примерно моих лет и так же увлеченный музыкой, однако не поддающаяся четкому объяснению связь со Стэном основывалась не на возрасте, не на похожем прошлом или общности интересов, а на родстве душ.

Как-то наша «компашка», как мы ее называли, разбрелась по рабочим местам, а мы задержались в кафетерии, пили пиво и перемывали приятелям косточки. Накануне ночью мне опять приснился цирковой шатер с распятым Христом, и на этот раз кошмар был более реальным, чем прежде. Все утро я только о нем и думал.

— Ты религиозен? — спросил я Стэна.

— Не знаю. Думаю, до некоторой степени. Или был. Меня воспитывали в иудейской вере, но потом я интересовался буддизмом, христианством, посещал общество самопознания Парамахансы Йогананды — в общем, пытался найти свою религию.

— Тронула ли тебя какая-нибудь из христианских религий? В глубине души ты во что-нибудь веришь?

— А в чем дело?

— Прошлой ночью мне приснился сон. Я видел тело Христа. Распятое. Гниющее. В цирковом шатре в пустыне. Я и раньше его видел. Это повторяющийся сон. Только в этот раз два старика по обе стороны от него писали письма. И… — Я покачал головой. — Не важно. Дело в том, что я сразу узнал Его. Я поверил, что Он сын Бога. И я знал, что Он мертв. Я чувствовал ужасную вонь Его тела. — Я глотнул пива. — Я чувствовал эту вонь, даже когда проснулся. Что, по-твоему, это значит?

— Я не знаю. А ты христианин?

— Нет, не совсем. По крайней мере, я так не думаю. Но… должен признать, меня это выбило из колеи.

— У меня тоже был похожий сон, — признался Стэн.

Белобородый старик за соседним столиком, явно подслушивавший наш разговор, придвинул свой стул поближе.

— Сократа привязали к каменной плите и отдали на растерзание зверям.

— Откуда вы знаете, что это был Сократ? — спросил Стэн.

Старик кивнул в мою сторону:

— А как он узнал Иисуса? Я просто знал. Кроме того, я специалист по древней истории. Был.

— И что все это значит? — не выдержал я.

— Они не писатели, — ответил старик.

Я молча уставился на него.

— Правда-правда. Их труды сохранились благодаря чужим письменным пересказам, но сами они не были писателями и уж точно не были Писателями Писем. Думаю, за это их и покарали.

Мы помолчали с минуту, обдумывая услышанное.

— В этом есть смысл, — согласился Стэн. — Отвратительно, но в этом есть смысл.

Действительно. Письмотворчество правило этим миром. Можно было бы выдвинуть разумные возражения, но мы купились, мы поверили.

Я задал вопрос, мучивший меня с той самой ночи, когда впервые увидел проклятый шатер:

— Бог есть?

Старик хрипло рассмеялся:

— Если есть, то лучше бы был Писателем Писем, иначе ему в конце концов зажмут яйца тисками.

А у нас есть талант, дар, проклятие — название не имеет значения, — и все мы оказались здесь, в этом изолированном мирке. Действительно ли мы защитники не умеющих писать письма… или их палачи? Мы призваны помогать или мешать? Чьи планы мы воплощаем в жизнь своими словами?

Я не знал ответа, и, честно говоря, меня это не очень волновало. Несмотря на все свои сомнения, я занимался любимым делом, занимался тем, ради чего родился. Может, некоторые из моих писем и причиняли людям вред, разрывали взаимоотношения, приносили несчастье — меня это не трогало. Ни раньше, ни теперь. Даже усталость и скука, наваливавшиеся иногда после однообразных, бесконечных дней и недель, перемежались столь обожаемыми мною радостью и волнением. Я вспоминал свое прошлое и понимал, что уже испытывал подобные приливы и отливы.

Я написал письмо женщине, чей сын погиб, выполняя миротворческую миссию, от имени его друга, служившего в том же взводе.

Уважаемая миссис Симмонз!

Я был рядом с Джошем, когда он погиб, и хочу, чтобы Вы знали: он умер ужасной, мучительной смертью. Он умер, проклиная Вас. Я не знаю, что Вам официально сообщило командование, но правда заключается в том, что Джош визжал, как поросенок; он мочился и испражнялся в штаны и кричал, что никогда не хотел идти в армию, что это Вы его заставили, что это Ваша вина. Вы забили ему голову патриотическим вздором. Перед тем как испустить дух, он выкрикнул: «Будь проклята моя мать! Будь проклята старая шлюха! Будь проклята мерзкая ведьма!» Умирая, он ненавидел Вас.

Я просто подумал, что Вы должны знать.

Джош хотел бы, чтобы Вы знали.

Я понимал, что старая миссис Симмонз, поверив в свою вину в гибели сына, будет мучиться до конца дней, проживет остаток жизни в эмоциональной агонии, но мне это нравилось. Я чувствовал такую же власть, как во времена давней борьбы с городским советом. Я понимал, что, несмотря на все самокопания и попытки самосовершенствования, я все так же порочен. Эпистолярное творчество проявляло во мне все самое худшее, а здесь мне не просто позволяли в полной мере потворствовать своим желаниям; подобный экстремизм поощрялся.

Мои письма были официальными и язвительными, грязными и гневными и полными страсти.

Вот что я творил.

Вот кем я был.

Рядом с нашим офисным зданием, на бывшем пустыре, вырос новый жилой огороженный комплекс, принадлежавший фирме. Мои друзья и коллеги бросали свое жилье и один за другим, воспользовавшись щедрым предложением нашего нанимателя, перебирались в бесплатные дома. В конце концов и я не устоял. Я не продал и не сдал свой дом, как многие другие, и, с помощью Стэна, Шеймуса и Фишера, перевез свои пожитки.