Бентли Литтл - Письма, несущие смерть

Я продолжал писать письма. Как-то я целый день переписывал одно и то же письмо. Я написал его от руки, потом на пишущей машинке, потом на компьютере, потом снова от руки, и так весь день, пока не перестал соображать, и не занемели пальцы. Я надеялся, что повторение поможет. Черт побери, любой политик знает: если достаточно часто что-то повторять, то в конце концов люди поверят. Писатели Писем все время этим пользуются, особенно когда пишут письма в газеты.

На этот раз не сработало. Наутро я проснулся в том же самом доме, поехал на работу в той же самой черной машине, встретился на стоянке со Стэном, и мы уныло побрели к офисному зданию.

В конце концов наступил день, когда я решил не вылезать из постели. Зачем? Я лежал под одеялом, таращился в потолок, думал о будущем и видел перед собой вечность, заполненную одним и тем же: сон, еда, чтение, писанина, бездумное и бесконечное выполнение одних и тех же обязанностей. С тем же успехом можно валяться в постели. Все равно невозможно придумать наказание страшнее моей нынешней жизни.

Я провалялся все утро. Никто не позвонил; никто не заглянул ко мне. Я был совсем один. Я встал только в туалет. Сначала я и вставать не хотел — готов был напустить в постель. Кому какое дело? Но потом я понял, что не смогу вечно лежать в сырости. Пришлось бы менять простыни.

Стелить новые, стирать старые… От одной этой мысли на меня навалилась усталость. Я поплелся в ванную комнату, пописал, вернулся на мягкий матрац.

Часа в три сквозь полудрему я услышал, как в гостиной что-то звякнуло, словно металл ударился о металл.

Щелкнула крышка почтового ящика на парадной двери.

Письмо.

Ради этого я покинул постель.

Я спешил. Я хотел увидеть почтальона. Однако, пока я добрался до двери, пока возился с замком, почтальон успел уйти. Как был, в одних трусах, я выбежал из дома, но не увидел ни почтальона, ни почтового фургона. Улица была пуста. И тиха. Ни одного из тех фальшивых звуков, что каждый вечер доносились из соседних домов. Не лаяли собаки, не кричали птицы, не плакали младенцы, не шуршали шины автомобилей — ничего. Без преувеличения, я слышал только собственное дыхание.

Я быстро вернулся в дом.

На полу, под щелью почтового ящика, лежал белый конверт. Я нагнулся и сразу узнал почерк, хотя не видел его целый год.

Он.

Верховный.

Я разорвал конверт. Листок с тремя словами: Я всегда побеждаю. И фотография Джеймса Болдуина, лежащего на кровати; распахнутые глаза таращатся в потолок. Джеймс явно был мертв. И хотя причину смерти — сердечный приступ, передоз или удушение — определить было невозможно, я точно знал, кто его убил.

Я всегда побеждаю.

Я выпустил из рук фотографию и письмо. У меня даже не хватило сил разорвать их. Он прав. Он всегда побеждает. Как я мог думать иначе? Он проникал в мои сны с самого моего детства; он знал обо всем, что я делал. Он следил за мной и когда я спал, и когда бодрствовал. Он создал эту альтернативную вселенную и столетиями заманивал в нее Писателей Писем со всего мира. Один Бог знает, сколько ему лет. Как я даже подумать посмел, что смогу его победить?

Я был его игрушкой. Забавной игрушкой. Только поэтому он меня и терпел.

И вдруг я решил положить всему этому конец. Пусть мне не победить Верховного в честной схватке, но я мог сорвать его планы и выйти из игры. Хватит ему манипулировать мною. Я вспомнил, что сказал Генри о моей проблеме с Киоко: Один из вас должен исчезнуть.

Я мог выскользнуть.

Это был важный шаг; окончательный, необратимый, но единственный доступный мне акт неповиновения.

День сменился сумерками, сумерки — ночью. Я сидел на полу, думал о последствиях задуманного, пытался понять, следует ли мне это делать, смогу ли я это сделать. Хватит ли мне смелости?

В конце концов я решил, что терять мне нечего.

Я подумал, не позвонить ли Стэну, не сообщить ли ему о своем решении, но сказал себе, что Стэн — ненастоящий. И хотя я возненавидел себя за это, хотя я знал, что Стэн — настоящий, что его мысли и чувства и плоть так же реальны, как мои собственные, я не мог забыть о его происхождении, не мог смотреть на него как на человека.

Я встал, прошел через темную гостиную на кухню, выпил полгаллона апельсинового сока, съел последний кусок замороженной пиццы.

Потом я сел за письменный стол.

И начал писать свою предсмертную записку.

Я очнулся в больнице в Анахайме.

Кроме меня в палате лежали еще два пациента, оба старики и оба смотрели одно и то же шоу «Опра» по двум разным телевизорам. Во рту у меня пересохло, губы запеклись, а когда я попытался заговорить, то не смог выдавить ни слова. Горло словно поскребли наждаком. Я сообразил, что где-то должна быть кнопка вызова медсестры, и пошарил по краю кровати. Мои пальцы нащупали плоскую пластмассовую коробочку, прикрепленную к шнуру. В центре коробочки оказалась кнопка, и я вдавил ее.

Через несколько секунд в палату влетели две медсестры в форменной одежде и поспешили к моей кровати, следом вошел врач. Я указал на рот и горло, опять попытался заговорить, но мои попытки закончились приступом кашля, я стал задыхаться, и меня чуть не вырвало. Одна из медсестер, та, что постарше, взяла бутылочку с согнутой питьевой соломинкой и просунула кончик соломинки между моими губами.

Никогда я не пробовал ничего вкуснее этой тонкой струйки прохладной воды.

Я хотел выпить все содержимое бутылочки, но через пару секунд медсестра вытянула соломинку.

— Сразу много нельзя. Сначала попробуйте водичку удержать.

— Вы знаете, кто вы? — спросил врач, направляя лучик фонарика сначала в один мой глаз, затем в другой.

— Конечно.

Как выяснилось, они не знали. Меня нашли без документов. Я валялся без сознания на скамейке на автобусной остановке, и меня отвезли прямо в эту больницу. Если у меня и был бумажник, то его украли. Пока полицейские собирались снять отпечатки пальцев и попытаться меня идентифицировать, я изволил очнуться.

— Сколько я был без сознания? — спросил я, сообщив свое имя, адрес и необходимую личную информацию.

— Здесь вы провели два дня. Примерно столько, по нашей оценке, вы находились в коме. Может, на день-два дольше. Самое большее.

— Какое сегодня число? — спросил я.

— Двадцать третье февраля.

— А год?

Доктор нахмурился, но все же сказал.

Я отсутствовал полтора года. Меня не удивили бы и день, и десять лет. Но нет, время должно было совпадать. Мы смотрели их телевидение, слушали их радио, читали их ежедневные газеты.

Их?

Наши.

Я вернулся.

Но действительно ли я отсутствовал?

Я не знал.

В окружении врачей, медсестер и других пациентов, в неопровержимой реальности повседневного существования случившееся со мной казалось почти сном, та жизнь — еще более сюрреалистичной. А обладал ли я эпистолярным талантом? Или вообще кто-нибудь? Или все это иллюзии, созданные моим больным мозгом? Может, все мои приключения, все мои воспоминания фальшивые? Иллюзорные? Например, я вполне мог быть строительным рабочим из Нью-Джерси по имени Джон Джонсон, пережившим нервный срыв и вообразившим себя талантливым Писателем Писем из Калифорнии Джейсоном Хэнфордом.