Майкл Роботэм - Подозреваемый

– Откуда вы знали, что убитая работала медсестрой?

– У нее был медальон.

– А я думаю, вы сразу же ее узнали. И полагаю, что все остальное было притворством.

– Нет.

Он говорит холоднее:

– Вы также знали ее дедушку, Юстаса Макбрайда.

– Да.

– Почему вы о нем не сказали?

– Я не думал, что это важно. Это было много лет назад. Психологи часто выступают свидетелями на бракоразводных процессах. Мы обследуем детей и родителей. Мы даем рекомендации суду.

– И что вы о нем думали?

– У него имелись свои недостатки, но он был честным судьей. Я уважал его.

Руиз изо всех сил старается быть доброжелательным, но он не слишком умеет притворяться.

– Знаете, что меня удивляет больше всего? – говорит он. – Почему вы так долго умалчивали, что знали Кэтрин Макбрайд и ее дедушку, и в то же время сразу вывалили на меня всю эту ерунду о Бобби Моране? Хотя нет, это не так – вы ведь не говорите о своих пациентах? Вы просто играете в детскую игру «покажи-скажи». Что ж, в игре могут участвовать двое… – Он усмехается мне: белые зубы и темные глаза. – Сказать вам, что я делал последние две недели? Обыскивал канал. Мы привезли дренажное оборудование и открыли шлюзы. Гнусная работенка. На три фута вонючей слизи и грязи. Мы нашли украденные велосипеды, тележки из магазинов, рамы и колпаки автомобилей, две стиральные машины, шины, презервативы и более четырех тысяч использованных шприцев. А вы знаете, что мы еще нашли?

Я качаю головой.

– Сумочку Кэтрин Макбрайд и ее мобильный телефон. Мы долго все это сушили. А потом проверили звонки на телефоне. И обнаружили, что свой последний звонок она сделала в ваш кабинет. В шесть тридцать семь тринадцатого ноября. Она звонила из паба неподалеку отсюда. Тот, с кем она договаривалась о встрече, не пришел. Подозреваю, она звонила, чтобы узнать почему.

– С чего вы взяли?

Руиз улыбается:

– Мы нашли также ее дневник. Он так долго пролежал в воде, что страницы слиплись, а чернила размыло. Оперативникам пришлось очень аккуратно высушить его и отделить листы страницы. Потом при помощи электронного микроскопа они обнаружили следы чернил. Просто изумительно, что нынче умеют делать!

Руиз подошел ко мне вплотную, его глаза всего в нескольких дюймах от моих. Эпизод в стиле Агаты Кристи: монолог в гостиной.

– Тринадцатого ноября Кэтрин записала название отеля – «Гранд Юнион». Вы его знаете?

Я киваю.

– Он находится примерно в миле отсюда, рядом с вашим теннисным клубом. – Руиз кивает в ту сторону. – Внизу на той же странице Кэтрин написала имя. Думаю, она собиралась встретиться с этим человеком. Знаете, какое имя там было?

Я качаю головой.

– Не хотите ли угадать?

В моей груди что-то сжимается.

– Мое.

Руиз не позволяет себе заключительного триумфального жеста или победного выражения лица. Это всего лишь начало. Я вижу отблеск наручников, которые он достает из кармана. Мое первое побуждение – рассмеяться, но затем мое нутро холодеет и меня начинает мутить.

– Я задерживаю вас по подозрению в убийстве. Вы имеете право хранить молчание, но я обязан предупредить вас, что любое ваше слово будет записано и может быть использовано против вас…

Стальные браслеты защелкиваются на моих запястьях. Руиз заставляет меня расставить ноги и обыскивает, начиная со щиколоток.

– Вы хотите что-нибудь сказать?

Странные вещи приходят в голову в такие минуты. Я внезапно вспоминаю слова, которые всегда произносил отец, когда у меня случались неприятности: «Не говори ничего, если можешь выиграть на молчании».

Я смотрю на квадрат света так долго, что, кажется, продолжаю его видеть, даже закрыв глаза. Окно расположено высоко, под самым потолком. Периодически в коридоре слышатся шаги. Окошечко для наблюдения открывается, и на меня устремляется чей-то взгляд. Через несколько секунд оно закрывается, и я возвращаюсь к созерцанию окна.

Я не знаю, сколько сейчас времени. Меня вынудили обменять ручные часы, ремень и шнурки на серое шерстяное одеяло, которое на ощупь напоминает скорее наждачную бумагу. Единственный звук, который я слышу, – это звук падающих капель из протекающей в соседней камере трубы.

С тех пор как привезли последнего пьяницу (я слышал, как он пинал дверь и кричал: «Черт побери, я до него не дотрагивался!»), установилась тишина. Это случилось, видимо, вскоре после закрытия заведений: как раз достаточно времени, чтобы заснуть в ночном автобусе, затеять драку с водителем или попутчиком и очутиться в полицейском фургоне.

Моя камера шесть шагов в длину и четыре в ширину. В ней есть унитаз, раковина и койка. На каждой стене нарисованы, выцарапаны, выдолблены и намалеваны надписи, хотя видно, что были предприняты отважные попытки их закрасить.

Я не знаю, куда ушел Руиз. Возможно, он уже устроился в постели и грезит о том, как сделать мир безопаснее. Наш первый допрос длился несколько минут. Когда я сказал ему, что мне нужен адвокат, он посоветовал: «Раздобудьте чертовски хорошего».

Большинство знакомых мне адвокатов не приветствуют звонков домой в такое время. Поэтому я разбудил Джока. На заднем плане был слышен недовольный женский голос.

– Где ты?

– В полицейском участке Харроу-роуд.

– А что ты там делаешь?

– Меня арестовали.

– Ух ты! – Только Джок мог так впечатлиться этой новостью.

– Нужно, чтобы ты оказал мне услугу. Позвони Джулиане и скажи, что со мной все в порядке. Скажи, что я помогаю полиции в одном расследовании. Она поймет, о чем речь.

– А почему бы не сказать ей правду?

– Пожалуйста, Джок, не спрашивай. Мне нужно время, чтобы все уладить.

И с тех пор я маюсь в камере. Хожу. Стою. Сижу. Опять хожу. От волнения у меня запор, хотя, возможно, дело в лекарствах. Руиз думает, что я лгу или чего-то недоговариваю. Опрометчивость – точная наука. Вот и сейчас ошибочные суждения множатся в моей голове, вытесняя вопросы.

Люди говорят о грехе оплошности. Что это значит? Кто решает, что есть грех? Я знаю, что цепляюсь к словам, но если судить по тому, как люди морализаторствуют и делают выводы, то можно подумать, что правда – это нечто реальное и твердое, что можно взять в руки и передать другому, взвесить и измерить, а потом лишь согласиться с этим.

Но правда не такова. Если бы я рассказывал вам эту историю завтра, она бы отличалась от сегодняшней. Я пропустил бы детали сквозь фильтры своего сознания и представил бы свои действия более разумными. Правда – в значении слов, нравится ли нам это или нет.