Андреас Эшбах - Один триллион долларов

Над ним переговаривались. Голоса детей. Один из них ткнул его ногой, как переворачивают раздавленное на дороге животное, чтобы посмотреть, живое ли оно.

– Да помогите же! – кричал он и дергался, чтобы не оставлять сомнений в том, что он не умер. Проклятье, даже если он и не говорит по-испански, неужто так трудно понять, чего он хочет? – Развяжите меня, прошу вас!

Он снова почувствовал ощупывающие руки, проворные пальчики, но они не развязывали узлы, а обшаривали карманы его брюк и рубашки. В голосах послышалось разочарование, когда они не нашли ни бумажника, ни денег, ни ключей.

– Эй, черт бы вас побрал! – проревел Джон, но дети не сделали даже попытки помочь ему. Они немного посовещались, и их шаги стали удаляться, хрустя мусором, и никакие его крики не смогли вернуть их назад.

Он продолжал лежать, беспомощный, заброшенный, чувствуя, как по его телу струится пот. Который, без сомнения, привлечет животных. Вообще разве не Урсула виновата в его положении? Только потому, что она покинула его, он угодил в ловушку к своим похитителям. Если однажды здесь найдут его труп, она об этом узнает и будет скорбеть, но так ей и надо.

Кто-то жалобно плакал, и через некоторое время Джон заметил, что это был он сам. Его телом овладела дрожь, связанные места от этого болели, но он не мог унять ее. Ему было дурно; причина наверняка была в вони, которая уже осела во рту отвратительным вкусом, проникла в каждую пору его тела. И тут ему стало жарко, так жарко, что язык пересох и опух и ощущался во рту, как резиновый мяч.

Шорох, все ближе. Шаги? Крысы? Неужто они его сожрут. Ну и пусть. Но они не сожрали, они перегрызли ремни у него на спине, и его освободившиеся руки безжизненно упали вдоль тела, больше не принадлежа ему. В них толчками пульсировала кровь, грозя разорвать их.

Потом они принялись за его горло, но в них вдруг угадались человеческие руки – они теребили, дергали и развязывали, и наконец-то с его головы стянули мешок. Яркий свет выжал из его глаз слезы. Он видел над собой лишь бесформенную мглу, и в ней расплывчатые очертания лица темноволосой женщины.

– Урсула, – счастливо произнес он.

Урсула что-то сказала, и он удивился, что она говорит с ним по-испански. По мере того как боль уходила из его икр, по ним пробегали мурашки. Она протянула ему руку, на ее ангельском лице горели темные глаза. Она помогла ему встать, и ребенок рядом с ней тоже помогал ему, но стоять было больно, его ступни горели, как открытые раны, а когда он глянул вниз, то заметил, что он бос, – ботинки исчезли.

– Это подлость, – сказал он ей. – Это были ботинки от Джона Лобба, сшитые по заказу, за шесть тысяч долларов.

Она только взглянула на него и подставила ему плечо. Он еле передвигал ноги, опираясь на нее. Они медленно спустились с мусорной горы вниз и подошли к дверному проему, на котором висел кусок клетчатой ткани. За занавеской было темно и тесно, но было куда лечь. Джон попил теплой воды, которую ему дали. Она отдавала привкусом металла, но он промочил горло, и тело жадно всосало ее. Когда кружка опустела, он заснул.

Он то и дело просыпался из горячечных кошмаров, выныривал из пространств страха и отчаяния, вскакивал с криком – и тут как тут была рука, которая снова укладывала его, подносила ко рту кружку воды. Мягкий голос, слов которого он не понимал, действовал на него успокаивающе, и он снова проваливался в темноту.

Сердце его в эти дни билось так, будто его удары требовались для того, чтобы удалить из его крови яды, умертвить возбудителей болезни, выпарить все кошмары. Он обливался потом, метался в бреду, слышал собственные крики и стоны, пока им снова не овладевало забытье.

Она говорила с ним, пела ему странные песни. Это была не Урсула, нет. У женщины была бархатная коричневая кожа и печальный облик. Она студила ему лоб холодными компрессами, когда его глазные яблоки горели, а сердце грозило разорваться на части. Время от времени она клала ему на грудь ладонь и молила неведомых богов до тех пор, пока у него не тяжелели веки и он не погружался в милосердный сон.

Джон очнулся и почувствовал, что весь его жар выгорел. Он ослабел настолько, что сердце учащенно забилось даже при попытке подняться, но голова была ясная, тело легкое, взгляд чистый. Теперь он мог вспомнить, что с ним произошло, и знал, что спасен.

Вот занавеска, которую он помнил, из клетчатой ткани, она светилась, потому что снаружи стоял день и светило солнце. Слышались голоса, далекие крики, близкие разговоры, вокруг были сотни людей. Звякал металл, глухо стучали друг о друга камни, шла усердная работа. И все было пронизано едкой вонью, дымом, тлением и гнилью.

Воздух был отвратительный. Сам он был весь грязный. Кожа казалась засаленной, покрытой слоем въевшейся грязи, белье липко врезалось в тело, голова свербела… Дотронувшись до подбородка, он обнаружил там бороду, и еще какую, боже всевышний, сколько же он провалялся в бреду? Это была не какая-нибудь щетина, а мягкая, длинная борода, какой у него не было никогда в жизни.

Он огляделся. Убогая нора была слеплена из волнистой жести и картона, только одна стенка рядом с ним была сложена из камня и крошилась. Он лежал на единственном ложе в этом жилище – на рваном кочковатом матраце с серым одеялом. Рядом стояли коробки из-под апельсинов и плетеная корзина со скарбом, единственным настенным украшением было подпаленное изображение мадонны, под нею висел осколок зеркала, а на полу стояли грязные зеленые бутылки с водой, ящик со сморщенными овощами и примечательная вещь – пара туфель на высоких каблуках.

Он со стоном перекатился так, что смог увидеть себя в обломке зеркала, и на него оттуда глянул незнакомец. Исхудалое лицо с запавшими щеками, свалявшиеся волосы и почему-то курчавая борода: родная мать не узнала бы его. Должно быть, он провалялся здесь не меньше двух недель, если не дольше. Если в зеркале действительно отражался он. Если какое-нибудь колдовство не поместило его душу в тело кого-то другого, старого бродяги и сборщика мусора. Он ни в чем не был уверен.

Занавеску отвели в сторону, внутрь логова упала полоска света. Джон, щурясь, обернулся. Она. Та, что спасла его, нашла среди отбросов, освободила, привела сюда и выходила. Невысокая женщина с коричневой кожей, с широким индейским лицом и маслянистыми черными волосами спокойно смотрела на него.

– Ты хорошо? – спросила она.

– Да. Спасибо, – кивнул Джон. – Мне уже лучше. Большое спасибо, что вы меня взяли к себе; я уже думал, что сдохну в отбросах.

Она мягко покачала головой, словно обдумывая, что он сказал, и вид у нее был озабоченный.

– Ты идти, – сказала она. – Один час. Потом назад. О'кей?