Дэниел Сильва - Убийца по прозвищу Англичанин

Петерсон шагал рядом с Габриелем. Вел их теперь тот охранник, что встретил их машину в конце подъездной аллеи. В какой-то момент позади них появился второй. Габриель чувствовал теплое дыхание овчарки под своим коленом. Когда собака ткнулась мордой в его руку, охранник дернул ее за ремень. Животное зарычало в ответ – это был низкий гортанный рев, от которого завибрировал воздух. «Славный пес, – подумал Габриель. – Только бы ничего не сделать такого, что вызовет ответную реакцию этого пса».

Впереди появился бассейн – длинное низкое здание, украшенное шаровидными фонарями, которые мерцали сквозь поднимавшийся туман. Внутри была охрана – Габриель видел их очертания сквозь запотевшие окна. Один из них появился, ведя за руку маленькое существо в халате.

И тут Габриель почувствовал острую боль в правой почке. Спина его выгнулась, лицо обратилось вверх, и на секунду он увидел острые, как стилеты, верхушки елей, уходящие в небеса, и, борясь с болью, он, казалось, видел картину Ван Гога с его буйством красок, движением и светом. Второй удар пришелся на затылок. Небеса затянуло тьмой, и Габриель упал лицом вниз в снег.

Габриель открыл один глаз, потом медленно – другой. Он мог бы их и не открывать, так как тьма была полнейшая. «Абсолютная чернота, – подумал он. – Теоретическая чернота».

Было ужасно холодно, пол – неполированный цемент, в сыром воздухе пахло серой. Руки его были скованы за спиной ладонями наружу, и мышцы плечей раздирала жгучая боль. Он пытался представить себе, в каком положении он лежит: правая рука и правое плечо прижаты к цементу; левое плечо – в воздухе; таз перевернут; ноги стянуты. Ему вспомнилась художественная школа – как преподаватели заставляли модели перекручивать ноги, чтобы яснее видны были мускулы, и сухожилия, и форма ноги. Может быть, он просто позирует для картины какого-нибудь швейцарского экспрессиониста. «Человек в камере пыток»… художник неизвестен.

Он закрыл глаза и попытался распрямиться, но от малейшего сокращения мускулов спины в правой почке вспыхивал пожар. Охая от боли, он боролся с ней и сумел-таки выпрямиться. Он приложил голову к стене и сморщился от боли. От второго удара у него на затылке осталась шишка величиной с яйцо.

Он провел пальцами по стене – голый камень, по всей вероятности, гранит. Мокрый и скользкий от мха. Погреб? Своего рода грот? Или вариант сейфа? Ох уж эти швейцарцы и их проклятые сейфы! Интересно, подумал он, оставят ли его тут навечно, словно брус золота или бургундское кресло?

Тишина, как и тьма, царила тут абсолютная. Ни звука – ни сверху, ни снизу. Ни голосов, ни лая собак, ни воя ветра или непогоды, – лишь тишина, звеневшая в его ухе как камертон.

Интересно, как Петерсон сумел это проделать? Подал ли он знак охране, дав понять, что Габриель – злоумышленник? Произнес ли кодовое слово у ворот? Опустил ли какое-то слово? И что с Одедом и Эли Лавоном? Сидят ли они по-прежнему в фургоне «фольксвагена» или находятся в таком же состоянии, что и Габриель, а то и в худшем? Он вспомнил о предупреждении Лавона в саду на вилле в Италии: «Такие, как Отто Гесслер, всегда остаются в выигрыше».

Где-то плотно закрытая дверь распахнулась, и Габриель услышал шаги нескольких людей. Вспыхнула пара фонариков, и лучи их заиграли по помещению, пока не остановились на его лице. Габриель зажмурился и попытался отвернуть голову от света, но от поворота шеи запульсировала рана на голове.

– Поставьте его на ноги.

Голос Петерсона – твердый, авторитетный, Петерсон в своей стихии.

Две пары рук схватили Габриеля за руки выше локтя и потянули вверх. Возникла острая боль – Габриель испугался, что у него выскочат плечевые суставы. Петерсон отвел руку и ткнул кулаком Габриелю в живот. Колени у него подогнулись, и он согнулся пополам. Петерсон поднял ногу и коленом двинул ему в лицо. Охранники отпустили его, и он рухнул в той же позе, в какой был, когда проснулся.

«Мужчина в камере пыток» – картина Отто Гесслера.

Они работали дружно: один держал его, другой бил. Они работали продуктивно и упорно, но без ликования и без энтузиазма. Им было дано задание: не оставить ни одного мускула на его теле целым и ни одного места на его лице некровоточащим, и они выполняли полученное задание как профессионалы и бюрократы. Через каждые несколько минут они выходили покурить. Габриель знал это, чувствуя, как от них пахнет табаком, когда они возвращались. Он старался возненавидеть их, этих воителей в синих куртках за Банк Гесслера, но не мог. Ненавидел он Петерсона.

Через час или около того Петерсон вернулся.

– Где картины, которые ты забрал из стальной камеры Рольфе в Цюрихе?

– Какие картины?

– Где Анна Рольфе?

– Кто?

– Побейте его еще. Посмотрим, не поможет ли это восстановить его память.

И избиение продолжалось – сколько времени, Габриель не знал. Не знал он и того, ночь сейчас или день… был ли он тут час или неделю. Он измерял время по ритму их ударов и по регулярности появлений Петерсона.

– Где картины, которые ты забрал из стальной камеры Рольфе в Цюрихе?

– Какие картины?

– Где Анна Рольфе?

– Кто?

– Ладно, посмотрим, сможет ли он вынести еще немного. Но не убивайте его.

Снова избиение. На этот раз, казалось, оно было более коротким, хотя Габриель не мог быть в этом уверен, потому что то и дело терял сознание.

– Где картины?

– Какие… картины?

– Где Анна Рольфе?

– Кто?

– Продолжайте.

Снова удар – будто ножом полоснули по правой почке. Снова железным кулаком по лицу. Снова удар сапогом в пах.

– Где картины?

Молчание…

– Где Анна Рольфе?

Молчание…

– Хватит с него. Пусть здесь валяется.

Он обошел все закоулки памяти в поисках тихого места, где можно передохнуть. За слишком многими дверьми он обнаружил огонь и кровь и не мог найти мира и покоя. Он держал на руках сына, он предавался любви с женой. Комната, где он видел ее обнаженной, была их спальней в Вене, и их слияние, которое он вновь переживал, было их последним. Он бродил среди картин, которые восстанавливал, – среди масла, и красок, и просторов пустого полотна, – пока не оказывался на террасе, – террасе над морем из золотой и абрисового цвета листвы, залитой коричневато-красным светом заката и омытой звуками скрипки.

Вошли два охранника. Габриель решил, что настало время для нового избиения. А они вместо этого осторожно сняли с него наручники и следующие десять минут промывали и бинтовали его раны. Они действовали с нежностью гробовщиков, убирающих покойника. Распухшими глазами Габриель смотрел на то, как вода в умывальнике становилась розовой, а потом ярко-красной от его крови.