Альдо Пазетти - Вид с балкона

— Роскошные машины, яхты… Это вещи. А чувства?

— И чувства, практические, реальные — свобода жить не в ваших набальзамированных домах с надраенными воском полами и музейными шлепанцами, чтобы, не дай бог, эти полы не запачкать… Вот смех-то!

Он и в самом деле засмеялся, выплюнув резинку.

Энрико грозно вскинул руку.

— Вон отсюда! — Он подступил к нему вплотную. — Ты зачем сюда пришел? Да ты должен встать перед нами на колени и всю остальную жизнь так простоять, а ты смеешься? Мать умирает, а ты смеешься? Убирайся, и чтоб духу твоего здесь больше не было!

Джулио на миг растерялся и шагнул назад, вглядываясь в лицо отца.

— Сказано тебе, убирайся! Немедля вон!

Анна была в полузабытьи, она все видела и слышала, но реагировать уже не могла.

Эта неожиданная, яростная ненависть отца, совершенно его переродившая, поколебала наглую самоуверенность Джулио, заставила его присмиреть и проглотить оскорбление, что ему было совсем не свойственно.

Он искоса, воровато поглядел на отца, примирительно улыбнулся. Но лицо Энрико побагровело от гнева, перекосилось, и Джулио сказал не слишком уверенно:

— Смотри, папа, как бы тебя удар не хватил… Я ухожу… но вернусь, уж ты не сомневайся. И вернусь с ней.

На пороге дома он вновь обрел всю свою наглость:

— Учти, здесь повсюду я хозяин! И зови меня Марио, если не хочешь неприятностей.

Энрико направился к балкону, но прежде снял со стены старую двустволку. Она гроша ломаного не стоила, но всегда, неизвестно зачем, была заряжена.

Он увидел, как сын идет по пыльной дороге, убыстряя шаг, верно потому, что мальчишки облепили его «ягуар». Но в толпе этих мальчишек Энрико разглядел старшего сержанта и двух карабинеров. А позади них — следователя. Как они тут очутились? Может, устав ждать, следователь стал действовать самостоятельно и легко обо всем дознался? Да, так оно и есть — вон он, приготовил наручники и ждет Джулио.

И тогда, словно кто-то другой направлял его руку, Энрико совершил то, о чем иногда лишь смутно размышлял. Вскинул двустволку, прицелился и выстрелил.

Джулио инстинктивно, как испуганный конь, отскочил в сторону. Но мгновенно обернулся, и в глазах была та же наглость.

— Промахнулся, папа. Воистину ты уж ни на что не годишься!

Энрико не опустил ружья и снова нажал курок.

На этот раз он не промахнулся.

…Вернемся к лету 1986 года. Моей «гостиницей» в горной сицилийской деревушке волею счастливых обстоятельств на целую неделю стала комната-келья в приюте «Рузвельт», которому принадлежит несколько гектаров земли, зажатых между горами и морем (сразу же после войны командование высадившихся войск союзников подарило эту землю местному архиепископству). Неподалеку на небольшой, заросшей сорняками площадке высилась «колонна Родины», установленная еще во времена фашизма и до сих пор хранящая следы осколков от сброшенных здесь американцами в 1943 году бомб.

Был «час синевы»: так на Сицилии называют короткое время, когда подсвеченное уже заходящим солнцем небо впитывает в себя всю синеву окружающего остров моря, когда и горы, и землю вокруг — с домами, деревьями, полями — заливает фантастически-необычный, только в здешних краях виданный свет.

…Прошел в свой кабинет настоятель приюта падре Никола.

…Проехал на «мыльнице» (удивительно, но почти таким же по значению словом здесь называют все еще бегающие малолитражки прошлых десятилетий) эконом Антонио, неизменно улыбающийся и дружелюбный: на заднем сиденье машины звенели огромные связки ключей. Что они запирают в этом скромном сиротском доме, где двери всегда нараспашку?!

— Сицилия… — только и ответил на мой вопрос падре Никола, а потом, после небольшой паузы, как будто часть фразы проговорил лишь в душе, добавил неожиданно: — Но люди здесь очень хорошие!

Из дома дона Андреа доносились удивительно чистые звуки музыки компакт-дисков; где-то совсем буднично звучал голос московского диктора: современные антенны позволяют принимать наши передачи даже здесь, и сегодня, когда интерес к СССР возрос необычайно, советские передачи смотрят очень охотно.

Молодежь на громыхающих «хондах» съезжалась в самую популярную в округе дискотеку «Ну, давай, Кики!», неизменно тормозя у баров — традиционного места, где собираются все живущие поблизости.

Прогресс был виден повсюду, но люди пока еще приветливо обращались с вопросом «Как дела?» ко всякому, кто шел им навстречу.

По теории вероятности такая деревня не могла быть в Италии единственной. И мысль то и дело возвращалась к роману Альдо Пазетти: в чем причина его столь сгущенной мрачности — без единого белого пятнышка, без малейшего проблеска надежды?

Если принять на веру замечания биографов о том, что Пазетти был человек жизнерадостный, никогда не впадавший в уныние, не знавший депрессии, ответ будет прост: писатель сознательно гиперболизировал уже бесспорные процессы распада человеческой нравственности, показав таким образом неизмеримую глубину пропасти, на самом краю которой стоит ныне буржуазная цивилизация.

Альдо Пазетти, как и многим аристократам, свойственно глубокое сомнение не только в созидательных возможностях капиталистического строя вообще, но и в его способности даже в ближайшей перспективе удержать общество от морально-этического разложения. Взглядом художника он подмечает все новые и новые трещины в социальной субстанции, откуда выползают целые вороха проблем. И как писатель, и как просто человек, еще не пораженный равнодушием, Пазетти страстно стремится найти способы по-новому скрепить это распадающееся целое. Но между желанием и действием — огромное расстояние. И, хотя кризис системы, в которой он существует, является для автора неоспоримым, писатель не видит путей радикального выхода из него. Перед лицом медленной, но неуклонной гибели своих идеалов он уповает лишь на самозащитные потенции человеческого разума — к нему взывает он, рисуя до крайности преувеличенную, а потому порой едва не переходящую в сферу сюрреального картину нравственного апокалипсиса.

Отсюда и категорический отказ писателя от поиска каких бы то ни было политических или социальных мотиваций в терроризме. Для него эти люди прежде всего и главным образом — конкретное воплощение морального уродства. «Я их никогда не видел, даже лиц себе не представляю, но по голосу, по некоторым недвусмысленным фразам понял, что имею дело с мерзавцами высшей марки. Это наглые, беспардонные ублюдки, готовые на все. Они не боятся ни тюрьмы, ни смерти, а сами убьют не задумываясь».