Екатерина Костикова - Лапник на правую сторону

Прошин молчал, задумавшись.

Вольский тоже молчал. Нельзя было сейчас частить, уговаривать, выдавать заинтересованность.

– Поймите, драгоценный мой Аркадий Сергеевич, – замялся доктор. – Финансирование мне действительно необходимо.

Это Вольский уже понял. За десять лет в бизнесе он научился очень здорово понимать, кому и что необходимо.

– Я готов предложить вам не 75, а 90 процентов прибыли, – продолжал Валентин Васильевич. – Для меня деньги вообще имеют значение лишь с точки зрения возможности продолжать работу. Но что касается Софьи Игоревны, здесь я, увы, бессилен. Такого рода договор не имеет обратной силы. Ничем, ничем не могу помочь. Действительно не могу, извините.

У Вольского похолодело внутри.

– В таком случае наша сделка не состоится, – произнес он равнодушно и встал с табурета. – Всего доброго. Вот мой телефон, если передумаете – звоните.

Эту фразу Вольский говорил сто пятьдесят тысяч раз и отлично знал, что будет дальше.

Он повернулся, и медленно пошел к двери. «Раз. Два. Три…», – считал Вольский про себя. Не думать, не думать, не оборачиваться. Господи, как все было легко, как весело, каким молодцом он себя чувствовал, когда проделывал то же самое на переговорах. Но сейчас ноги сделались ватными, и внутри все корчилось. Вольскому было страшно. Так страшно, как никогда в жизни.

«Остановись! – в третий раз приказал он сердцу – Четыре, пять… Ну давай. Давай, старый пердун… Шесть, семь…»

На счет девять Прошин сломался. Догнал Вольского, схватил за локоть.

– Постойте! Погодите! Думаю, кое-что можно сделать. Я вспомнил…. Пойдемте! Я сейчас подниму свои записи, по-моему, там было что-то, только не помню что… Пойдемте, вот сюда, вниз…

Тараторя, как сорока, Прошин потащил Вольского по коридору, потом – вниз по лестнице.

– Сюда, сюда, Аркадий Сергеевич, сейчас, тут ступенечки. Осторожнее, голову, тут дверь низкая, вот сюда прошу вас…

Вольский остановился посреди просторного подвала и осмотрелся. Все было в точности так, как описывал Качанов, только над цистерной-котлом не клубился пар. Лишь воздух чуть дрожал, как сильного жара.

– Извольте. Моя лаборатория, – с гордостью повел руками Прошин.

– Вон там, – показал он на клетку в углу, – размещаются мои пациенты.

У Вольского сжалось сердце. Он отвернулся и уставился на котел.

– Это вот как раз последняя разработка, – объяснил Прошин. – Качественно новая субстанция, благодаря которой в принципе стало возможно оживление в лабораторных условиях.

Вольский подошел ближе и хотел было заглянуть в котел.

– Что вы! – закричал Валентин Васильевич. – Осторожнее, не подходите близко!

– А что такое?

– Видите ли, температура субстанции в спокойном состоянии доходит всего до ста двадцати градусов. Этого достаточно, чтобы обвариться. Однако стоит туда попасть постороннему предмету, будь то клочок мха, пчела, окурок либо человеческое тело, – и начинается бурная химическая реакция, в результате которой субстанция разогревается до пятисот градусов Цельсия. Вообразите, какой жар! Одно неловкое движение – и вы вспыхнете, как спичка. Мне приходится быть очень осторожным во время процедур. Сам я надеваю защитный костюм, а пациентов оборачиваю тканью, пропитанной специальным жаростойким составом во избежание повреждений. Аркадий Сергеевич, Бога ради, отойдите вы от котла! Пройдемте, посмотрим лучше мои записи…

Вольский прошел вслед за Прошиным в дальний конец подвала, к несгораемому шкафу.

– Будьте добры, вон та коробка, на верхней полке, помогите мне достать, – попросил Прошин.

Вольский потянулся, нащупал коробку и потащил на себя. Внезапно в голове загудело: «Тревога, тревога!» Коробка было слишком легкой, почти невесомой. Не могли там лежать бумаги, не было там никаких картонных папок с записями за тридцать лет. Вольский понял, что налетел, как последний дурак, и стремительно обернулся. В руке Прошина блеснул шприц. Словно в кино, при замедленной съемке, Вольский увидел, как Валентин Васильевич улыбнулся и в глазах его засветилось нечто такое неживое и холодное, что у Вольского все перевернулось внутри. Он понял, что проиграл.

Пламенная Слободская лежала в маленькой темной каморке. Через щели в дощатой перегородке, отделявшей каморку от комнаты, откуда десять минут назад вышли Вольский с доктором, Дуся слышала весь разговор. Она была в двух метрах от Вольского, но ни пошевелиться, ни голос подать не могла. Все из-за треклятого чая, которым напоил ее сумасшедший доктор. Когда они пошли в подвал, Слободская поняла, что это конец. Все. Финита. Сейчас этот псих раскроит Вольскому череп топором или еще что придумает. В любом случае, спастись не удастся, и пробивающийся сквозь щели жиденький свет электрической лампочки будет последним, что Дуся видит в своей жизни. В смысле, в своей нормальной, человеческой жизни. Потому что доктор, всего вернее, пустит ее на опыты. И будут они с Вольским на пару сидеть в решетчатой клетке, пялиться друг на друга пустыми мертвыми глазами и пускать слюни.

Представив себе это, Слободская в такой ужас пришла, что в очередной раз попыталась пошевелиться. Бесполезно. Все, что она могла делать, – это пялиться в потолок. Даже слюни пускать не могла.

– Кто-нибудь, кто меня слышит! – попросила Слободская. – Кто-нибудь ненормальный, кто-нибудь, кто верит в телепатию, пришельцев и прочую ерунду! Пожалуйста, прочитайте мои мысли на расстоянии и пришлите сюда летающую тарелку. Дорогие спасатели с Марса! Даже если вы трехглазые зеленые уроды, я непременно выйду замуж за одного из вас. Или за всех разом, и буду каждый Божий день играть вам на арфе! Я специально научусь играть на арфе, только заберите меня отсюда. Хоть кто-нибудь, заберите!

Так она лежала и просила всех подряд выручить ее из беды. Марсиан, маму, старший командный состав сил противовоздушной обороны, Организацию объединенных наций и даже дюжину известных ей богов, каждый из которых представлял свое религиозное направление, и ни в одного из которых Слободская не верила. И вот, когда, перебрав богов наиболее популярных и не добившись толку ни от Будды, ни от Аллаха, ни от отца, ни от его сына, она дошла до второразрядного Шивы-разрушителя, случилось чудо. Чья-то косматая голова заслонила бьющий в щели электрический свет, и давно не мытое, пахнущее лесом существо уставилось на Дусю внимательными голубыми глазами. С трудом Дуся опознала в этом существе человека.

Он пришел поохотиться на упырей, повадившихся таскаться в его лес. Он рассматривал Дусю, склонив набок нечесаную башку, и громко сопел. При виде неподвижной Слободской, в глазах у которой застыл смертный ужас, что-то в мозгу человека колыхнулось, прошло рябью по поверхности сознания, и вдруг неожиданно вынырнуло воспоминание о том, как сам он лежал точно так же. Только над головой был не дощатый потолок, а бездонное звездное небо.