Джеймс Эллрой - Кровавая луна

Джоани яростно замотала головой. Ллойд схватил ее за плечи и тихо спросил:

– Ты хочешь, чтобы этот зверь убил еще кого-нибудь? Что важнее: спасение невинных жизней или конфиденциальность для кучки сексуально озабоченных ублюдков?

Джоани ответила под аккомпанемент истерического хохота, доносившегося из дома:

– Тут нет выбора, сержант. Поехали ко мне. У меня есть блокнот со всеми записями о постоянных клиентах.

– А как же твоя вечеринка?

– Да ну ее к черту. Попрошу вышибал запереть двери. Твоя машина или моя?

– Моя. Это приглашение? – спросил Ллойд.

– Нет, это предложение.

Они так насытились друг другом, что не смогли заснуть. Ллойд обхватил ладонями груди Джоани и принялся играть с ними, подталкивая кверху, придавая разные формы, нежно обводя соски кончиками пальцев.

Джоани засмеялась и тихо пропела:

– Пам-пам-пуба, ва-ва-ду-ду-рам-пам!

Ллойд спросил, что означают эти странные слова, и она ответила:

– Я забыла, что ты никогда не слушаешь музыку. Ладно, расскажу. Я приехала сюда из Сент-Пола, Миннесота, в пятьдесят восьмом. В восемнадцать лет. Я все просчитала: собиралась стать первой женщиной – звездой рок-н-ролла. Я блондинка, у меня есть сиськи и, как мне тогда казалось, голос. Схожу я с автобуса на углу Фаунтин и Вайн и иду на север. Вижу башню «Кэпитол рекордс» и понимаю, что это знак свыше. Ну, я и почесала прямо туда. Прямо со своим фибровым чемоданчиком. Это был самый холодный день в году, а на мне выходное платье с кринолином и туфли на высоких каблуках.

Ну, в общем, усаживаюсь я в приемной, разглядываю все эти золотые пластинки, развешанные у них на стенах, и думаю: «Когда-нибудь…» Ну, в общем, подходит ко мне один тип и говорит: «Я Плутон Марун. Работаю агентом. „Кэпитол рекордс“ не твое шоу. Пойдем, у меня есть другой план». Я киваю, и мы уходим. Плутон говорит, у него есть приятель, и этот приятель снимает кино. Мы садимся в такой здоровенный «кадиллак» – настоящий катафалк! – и едем. Оказывается, его приятель – Орсон Уэллс. [23] Орсон Уэллс (1915–1985) – один из крупнейших американских режиссеров и актеров

Без балды, сержант, самый что ни на есть натуральный Орсон Уэллс. Снимает «Печать зла». Не слабо, да? В Венеции. Ну, не в той самой, а в таком паршивом городишке на мексиканской границе.

Ну, я с ходу вижу, что этот Орсон на Плутона смотрит сверху вниз. Видит в нем прихлебателя и… что-то вроде клоуна. В общем, Орсон говорит Плутону, чтобы тот набрал ему массовку из местных, готовых торчать на площадке весь день за пару монет и бутылку. И вот мы с Плутоном отправляемся вдоль по набережной Оушен-фронт. Представляешь? Невинная Джоани из Сент-Пола якшается с битниками, наркоманами и гениями!

Заходим мы, значит, в книжный магазинчик битников. А там за прилавком такой тип, на оборотня похожий. Натуральный такой Вервольф. Плутон говорит: «Хочешь увидеть Орсона Уэллса и заработать пятерку?» Вервольф говорит: «Обалдеть». И мы опять идем по набережной, уже втроем, и подбираем по дороге еще целый шлейф таких же голодранцев.

В общем, Вервольф положил на меня глаз. Говорит: «Я Марта Мейсон, певец». Я думаю: «Ну не фига себе!» А вслух говорю: «Я Джоани Пратт, тоже певица». Тогда Марти говорит: «Спой „Пам-пам-пуба, ва-ва-ду-ду-рам-пам“ десять раз». Я спела, а он и говорит: «У меня сегодня концерт в Сан-Бернардино. Пойдешь ко мне бэк-вокалом?» Я спрашиваю: «А что нужно делать?» Марти говорит: «Петь „Пам-пам-пуба, ва-ва-ду-ду-рам-пам“».

Так и вышло. Я это сделала. Десять лет пела «Пам-пам-пуба, ва-ва-ду-ду-рам-пам». Вышла замуж за Марти, и он стал называть себя Марти Мейсон, по прозвищу Монстр, и сочинил «Чечетку Монстра» – пенку снял с того, что похож на оборотня. Пару лет мы с ним здорово гремели, а потом Марти завис на наркоте, и мы развелись. И теперь я вроде как деловая дама, а Марти сидит на метадоновой программе [24] Так называемая заместительная терапия избавления от наркотической зависимости, основанная на внутримышечном введении слабого наркотика метадона для снятия синдрома абстиненции и работает в закусочной «Бургер-Кинг» – переворачивает гамбургеры на решетке. А я все еще пою «Пам-пам-пуба, ва-ва-ду-ду-рам-пам».

Джоани перевела дух, закурила сигарету и принялась пускать в Ллойда колечки дыма. А он водил пальцем по ее бедру, вычерчивая замысловатые фигуры, и думал, что она изложила ему теорию экзистенциализма в двух словах. Но ему хотелось узнать, как она сама это понимает, и он спросил:

– Что это значит?

– Всякий раз, как что-то идет наперекосяк, когда мне страшно или все подвешено в воздухе, и еще неизвестно, как карта ляжет, я пою «Пам-пам-пуба, ва-ва-ду-ду-рам-пам». И карта ложится как надо. Или мне хотя бы делается не так страшно.

Ллойду показалось, что кусочек его сердца отрывается и уплывает в Венецию на мексиканской границе, в далекий январь 1958 года.

– Ты мне позволишь еще прийти? – спросил он.

Джоани взяла его руку и поцеловала ладонь.

– В любое время, сержант.

Ллойд встал, оделся и прижал к груди блокнот с записями.

– Буду беречь его как зеницу ока, – пообещал он. – Огласки не бойся. Если понадобится опросить кого-то, брошу на это дело самых компетентных офицеров.

– Я тебе доверяю, – сказала Джоани.

Ллойд наклонился и поцеловал ее в щеку.

– Твой номер телефона я запомнил. Я позвоню.

Джоани обняла его и удержала, продлив поцелуй.

– Береги себя, сержант.

Рассвело. Охваченный жаждой деятельности, Ллойд поехал в Паркеровский центр и поднялся на лифте к компьютерщикам на четвертый этаж. Там дежурил один оператор. Он оторвался от научно-фантастического романа и собрался было поболтать с высоким детективом, которого другие полицейские называли Большими Мозгами, но, заглянув в лицо Ллойду, понял, что ему не светит.

– Доброе утро, – отрывисто бросил Ллойд. – Мне нужны распечатки по всем нераскрытым убийствам женщин за последние пятнадцать лет. Я наверху, у себя в кабинете. Когда будет информация, звоните по добавочному одиннадцать – семьдесят девять.

Ллойд вышел и последние два лестничных марша до своего этажа преодолел пешком. В кабинете было темно, тихо и спокойно. Он рухнул в кресло и моментально заснул.

Поэт в одиннадцатый раз перечитал рукопись от корки до корки. Это было его одиннадцатое путешествие в глубину постыдной страсти последней возлюбленной. Третье, с тех пор как он завершил их обручение.

У него дрожали руки, пока он переворачивал страницы. Он уже знал, что обязательно вернется к мерзкой, но неодолимо притягательной третьей главе. Слова вгрызались в него и рвали на части, заставляя остро ощущать свои внутренние органы, осознавать их функции. Его прошибал пот, по телу бежали мурашки, он ронял вещи и смеялся, хотя ничего смешного не было.