Стюарт Коэн - Семнадцать каменных ангелов

Он пересек Авенида-Хенераль-Рас и въехал непосредственно в самый Буэнос-Айрес, далее – по Тениенте-Хенераль-Деллепиане в сторону автострады. Он проезжал кварталами Флорес и Кабальито, дома становились выше и больше, богаче разукрашенными лепниной. Город стряхивал с себя провинциальную сонливость и начинал показывать зубы. Витрины магазинов становились шире, одежда элегантнее. Давно забытый бум Буэнос-Айреса снова начинал давать о себе знать колоннами и площадями. Весь город высыпал на улицу, в два часа ночи шумел, как в два часа пополудни. Люди танцевали, люди читали любовные стихи, люди падали с ножом под сердцем и нюхали кокаин, совершали невероятные пируэты под одеялами. Каждый тротуар и каждое окошко кафе освещались пылающими судьбами заполнявших площади людей или воспоминаниями о легионах, которые гуляли прежде по этим улицам. Такой он, Буэнос-Айрес! Такая это безумная мечта! Словно повинуясь закону Фортунато, Карлос Гардель овладел радио и своим хрипловатым голосом из 1920-х годов завел опереточные страдания, которыми начиналась самая знаменитая его песня: «Любимый мой Буэнос-Айрес, когда я вижу тебя опять…» Фортунато подпел желаниям и надеждам Гарделя: «И не будет печали, не будет забвенья».

Автострада разворачивалась под колесами автомобиля, величественно проносясь над домами к сердцу города. Через Конститусьон и Сан-Тельмо – к Ла-Боке, миру домов поменьше и улиц поуже. Здесь глотка Буэнос-Айреса, жадно поглощающая товары всего мира и отчетливо говорящая со всем миром на языке аргентинского мяса и зерна, расползающихся по свету на бесчисленных рыжих от ржавчины торговых судах. Эти потерявшие штукатурку дома были ее зубами, обломанными и гнилыми. Иностранные моряки и беднота приоделись для вечерней прогулки по городу. Он вышел из машины в переулке за баром, но неожиданно пришлось остановиться и наклониться – его стало рвать. Боль нарастала. Подняв глаза, он увидел, что ангел над его головой смеется.

Комиссар сделал десяток шагов и остановился, чтобы заглянуть в окно. Шеф уже начал петь, стоя белой канарейкой перед тремя сгорбившимися музыкантами оркестра. Из приоткрытой двери бара доносились звуки аккордеона. Он пел «Табако», песню о человеке, который сидит без сна в полуночной темноте и видит в табачном облаке своей сигареты фигуру женщины, которой причинил зло. Элегия раскаяния и разрушающей силы вины. Очень амбициозный человек Шеф. Даже лучшие из лучших не решались исполнять это танго. Какая ирония, что ее поет человек, который никогда в жизни не знал, что такое сожаление.

Фортунато вошел в дверь, спрятав пистолет под газетой, которую подобрал в переулке. Он шел через зал со спины Шефа, но все сидевшие по другую сторону зала видели его, и по их лицам он мог судить, что кровавое месиво его пиджака обеспокоило их. Жаль, что он не надел сегодня темно-синий костюм. Закружилась голова, и он прислонился к стене. Норберто с ужасом посмотрел на него и кинулся к нему на помощь.

– Это только краска, Норберто. Не беспокойся.

Теперь на него были устремлены все глаза, и Шеф заметил, что публика потеряла к нему интерес. Он оглянулся и с вытаращенными от удивления глазами на полуслове оборвал песню. Музыканты по инерции сыграли еще несколько тактов и нестройно умолкли, повернувшись, как и все, к комиссару.

Фортунато поднял руку:

– Продолжай! Продолжай, Леон. У меня нет ни малейшего желания лишать тебя публики!

Он подошел к столику перед оркестром, всего в двух метрах от генерального комиссара полиции провинции Буэнос-Айрес, и полуприсел-полуплюхнулся на его край.

– Тебе плохо, Мигель, – произнес Шеф. Возможно, остальным в зале могло показаться, что он обеспокоен, но Фортунато разобрал в его голосе страх.

Он махнул рукой:

– Это только видимость. Как твоя песня. – Он напел несколько слов: – «Обман! Все твое доброе имя обман…» – Эта вспышка иронии отобрала слишком много сил, и он перевел дыхание. Он видел, что Шеф с опасением смотрит на газету, которой он прикрыл свою правую руку.

– Что случилось? – спросил тот. – Ты весь в крови!

– Ты хочешь спросить, почему твои люди не убили меня? Ты это хочешь знать? Я тебе скажу. Поначалу все шло прекрасно. Они сбили меня с ног и затащили на завод. Они даже надели мне на шею петлю. Но, amigo, – он с издевкой сочувственно покачал головой, – с этого момента все повернулось очень плохо. Это если судить с твоей точки зрения.

У Освальдо, сутенера, была отличная интуиция, и Фортунато заметил, как тот потянулся к пистолету.

– Tranquilo, Освальдо. Это не имеет к тебе никакого отношения. Наслаждайся зрелищем. – Бросив взгляд на хозяина: – А ты, Норберто, прошу тебя, пожалуйста, не вызывай полицию. Здесь нет никакой драмы. Кроме того, полицейские наверняка найдут какое-нибудь нарушение с твоей лицензией и освободят от нескольких тысяч. Или не так, Освальдо?

– Так, именно так, капитан! – ответил сутенер с энтузиазмом зрителя первого ряда на долгожданном матче тяжеловесов.

– Нет, amigos, у меня претензии к этому tanguero, который пытался сегодня ночью меня убить.

В баре «Семнадцать каменных ангелов» воцарилась мертвая тишина. Шеф стоял рядом с оркестром в своем костюме цвета слоновой кости, как конферансье на концерте.

– Все они теперь мертвецы, – продолжал Фортунато. – Доминго, Сантамарина, другие двое…

Шеф, напрягая горло, громко прервал его:

– Тебе плохо, Мигель! Я не знаю, о чем ты говоришь! – Посмотрев в сторону Норберто: – Вызовите кто-нибудь «скорую»!

– Нет! – крикнул Фортунато, сбрасывая с пистолета газету и наставляя оружие на белую грудь Шефа. – Я пришел сюда, чтобы заставить тебя сознаться!

Музыканты побросали свои инструменты и испарились в разные стороны.

– В чем, amigo? У тебя это от ранений.

– Не заигрывай со мной, Леон. Я уже убил сегодня ночью пятерых. Ты можешь быть шестым.

– Ты убил пятерых? – Он обратился к залу: – Вы слышали? Он убьет нас, Освальдо!

– Ты приказал мне захватить Уотербери, чтобы можно было убить его.

– Что за выдумка, Мигель!

Фортунато нажал на крючок, и кафе наполнилось дымом выстрела. Пуля пролетела мимо Бианко и вошла в стену.

– Его нужно было просто напугать! – взвизгнул Бианко. – Я не приказывал умерщвлять его.

– Но ты приказал умертвить меня! Ты послал их повесить меня как самоубийцу. Как какого-нибудь слабака, у которого не хватило сил бороться.

– Hermano, это же я, Леон! Ты путаешь!

Еще раз бар заволокло облаком порохового дыма, зависшего в свете флюоресцентных ламп. Фортунато с усилием поднялся со стола и подошел на несколько шагов к Бианко. Посетители «Семнадцати каменных ангелов» молча наблюдали за происходящим. Фортунато быстро обменялся с ними взглядом и повернулся к Шефу. Освальдо вытащил пистолет, спокойно положил его на стол и с веселым блеском в глазах созерцал, как разворачиваются события. Лицо Шефа побледнело, и в холодном газовом свете и в его отражении от небесно-голубых стен стало белее мела.