Кит Маккарти - Мир, полный слез

– Ну что ж, пора пить чай, – вздохнула она.

Том кивнул, и Тереза поднялась со своего места. Айзенменгеру осталось лишь удивляться, почему этим не занимается Нелл в те дни, когда Доминик берет выходной.

– Да благословит тебя Господь, – промолвила Элеонора.

– Тебе помочь, мама? – спросила Нелл таким тоном, который недвусмысленно свидетельствовал о том, что предложение является чисто символическим и не предполагает согласия.

Тереза это прекрасно поняла.

– Нет-нет, милая. Отдыхай.

Но Нелл совершенно не собиралась отдыхать.

– Я хочу кое-что показать тебе, – сказала она, обращаясь к Елене.

Елена все еще чувствовала себя уставшей, и Айзенменгер прошептал:

– Не ходи.

Елена улыбнулась и встала с козетки. Нелл тут же схватила ее за руку и потащила за собой. Стоило им оказаться за пределами гостиной, как она возбужденно зашептала:

– Я была там, ну, ты знаешь где, и разбирала всякий хлам. И нашла там кое-что – тебе наверняка понравится.

И она продолжила подгонять Елену по коридору, по лестнице, мимо комнаты Тома и к дверям, которые вели в башню.

На этот раз здесь было очень холодно, словно ветер поменял направление и теперь проникал в новые щели. Сначала Елене показалось, что в комнате ничего не изменилось, но потом она заметила на кровати старую и пыльную коробку, к которой и направилась Нелл.

– Я искала коробку, в которой мы раньше хранили маскарадные костюмы. Помнишь? Когда мы играли в короля Артура.

– Да, – улыбнулась Елена.

– Ее я не нашла, зато обнаружила кое-что другое.

Она поманила Елену к себе и подняла откидные бортики коробки, обнаружив целую колонию расселившихся там пауков.

– Смотри! – восторженно произнесла она, вытаскивая изнутри целую кипу фотографий. Лицо ее светилось такой радостью, которую способен испытывать только ребенок или умственно отсталый взрослый. – Тут все мы! Ты и я, Джереми и Хьюго! Такие, какими мы были.

Джексон закончил пересчитывать скрепки и принялся раскладывать их на магнитной доске, составляя замысловатые фигуры. Он уже успел записать сведения об украденном велосипеде и принять пять звонков из редакций местных газет и телекоммуникационных компаний. Он выпил три чашки чаю, а теперь стемнело, и ему было невыносимо скучно.

Джексон никогда не был амбициозен. Он уже давно избавился от стремления к славе и вполне удовлетворялся упорядоченной обыденностью жизни, повторявшейся изо дня в день. Он не стремился к переменам и не переживал из-за отсутствия желаний, и, хотя ему порой бывало скучно, в душе его царило умиротворение. Он знал, что некоторые считают его лентяем и что его униформа иногда бывает украшена остатками еды или другими совершенно неподобающими знаками отличия органического и неорганического происхождения, но это мало его волновало. Однако если бы при этом кто-нибудь сказал ему, что он являет собой пример буддистского отношения к миру, он потерял бы дар речи от изумления.

И все же в этот день ему было явно не по себе. Сначала он диагностировал это состояние как несварение желудка, затем решил, что у него начинается грипп, и лишь потом до него дошло, что это нервное возбуждение. Две насильственные смерти за одну неделю – такого с сержантом Джексоном никогда не случалось, да и вообще в Вестерхэме такого еще не было. Он удивился бы меньше, даже если бы разразилась гражданская война. Он не видел самих тел, зато имел возможность рассмотреть фотографии с мест обоих преступлений, и был потрясен поступком Майкла Блума. Последним убийцей в деревне был Том Виллебранд – неопытный браконьер, который в 1957 году до смерти забил одного из егерей Хикманов. Но сохранившиеся в Джексоне задатки полицейского говорили ему, что поступок Тома Виллебран-да – детский лепет по сравнению с очевидной склонностью Майкла Блума к истреблению людей: надо обладать недюжинными способностями, чтобы одного сжечь заживо, а другого изрешетить до такого состояния, что он стал напоминать свинью, попавшую в сечку.

Вид тела Альберта Блума его просто заворожил. Безусловно, это был Альберт Блум, и в то же время в нем появилось что-то инопланетное; и дело было не в том, что из него ушла жизнь, а в том, что теперь на нем лежала печать насилия. Сама страсть, с которой смерть обрушилась на Альберта Блума, преобразила его. Джексон считал современное искусство грудой мусора, но эту инсталляцию он не мог не оценить.

Теперь ему хотелось детально изучить отчет о вскрытии. Когда часом раньше его доставили, Джексон попытался пробежать его глазами, но эта самовлюбленная стерва Уортон – что она вообще здесь делала? – не говоря ни слова, вырвала отчет у него из рук, заметив, что он пожирает его глазами.

И все же он успел прочитать последнюю строчку. Семьдесят три колотые раны, несколько проникающих брюшную полость, несколько разрезов на артериях; и три удара молотком по темени, венчающих общую кровавую картину.

Джексон вздохнул и, улыбаясь, откинулся на спинку кресла. Ну ты даешь, Майкл. Один раз тебе удалось улизнуть, но теперь тебя уж точно прищучат.

На столе зазвонил телефон, и Джексон снял трубку. Это снова были представители прессы.

Фотографии перенесли Елену в прошлое, о котором она много лет старалась не думать. Это прошлое было таким прекрасным, что ничто не могло его испортить, и если именно оно сформировало Елену, то именно его утрата ее ожесточила.

Снимки, на которых был изображен Джереми, повергли ее в шок. Она сознательно уничтожила все фотографии своего сводного брата после его смерти, отчаянно пытаясь продолжить жить дальше. И теперь на нее нахлынули долго подавляемые воспоминания.

Мы были так счастливы… что же случилось?

Ответ был очевиден. Они просто выросли. Они не стремились к этому, но это мало утешало.

Все становятся взрослыми, и все расстаются; лишь мертвые навсегда сохраняют свой возраст.

Затем она подумала о том, как грустно было наблюдать за тем, что стало с Джереми, а теперь за тем, что стало с Нелл.

Возможно, мертвым повезло больше всех?

Но тут она вспомнила своих родителей…

Нет. Елена знала, что, какой бы благодатью ни обладали мертвые, смерть была страшным испытанием – и для тех, кто умирал, и для тех, кто продолжал жить.

На фотографиях они были моложе, чем тот образ, который сохранила ей память. Какие-то нюансы оказались утрачены или искажены, так что хотя она и узнавала своих родителей, их черты представали слегка размытыми. Она когда-то читала, что воспоминание – это восприятие прошлого сквозь призму, но теперь ей казалось, что это взгляд сквозь замерзшее стекло.

Здесь были также фотографии Хьюго, и Елена была потрясена тем, какой жесткой стала его красота, заметная даже на мертвых фотографиях; Хьюго всегда казался ей жестким мальчиком, если не жестоким, и тем не менее именно это привлекало к нему окружающих. Если бы Хьюго был добрым, он не вызывал бы к себе такого интереса.