Стивен Кинг - Долорес Клэйборн

«Долорес, скажи, зачем ты купила ему эту бутылку виски? — спросил он. — Что на тебя нашло?»

«Я надеялась, что он отстанет от меня, — ответила я. — Думала, мы мирно посидим и посмотрим затмение».

Я не плакала, но одна слеза все же скатилась у меня по щеке. Иногда я думаю, что только из-за нее я смогла остаться жить на Высоком — из-за одной маленькой слезы. Иначе меня бы выжили шепотом за спиной, и показыванием пальцем, и записками вроде: «Не хотим жить с убийцами». Меня трудно довести, но такие вещи могут довести кого угодно. Все это было и, может быть, еще будет, но записок было бы гораздо больше, если бы не эта слеза. И знаете — я ведь действительно плакала из-за Джо, из-за того, что шотландец сказал, как он мучился. Конечно, я ненавидела его за то, что он сделал с Селеной, но я никогда не хотела, чтобы он мучился. Я думала, что он умрет сразу, клянусь Богом.

Бедный старый Гаррет Тибодо был весь красный. Он достал из ящика успокоительное и протянул мне; наверное, боялся, что за первой слезой последует целый ливень. Он извинился, что они заставили меня перенести такое «болезненное мероприятие».

Маколифф только хмыкнул, услышав это, и вышел — выполз, точнее, и хлопнул за собой дверью так, что задребезжало стекло.

Гаррет подождал, пока он уедет, и проводил меня до двери, держа за руку, но стараясь не глядеть в лицо (что было довольно смешно). Он что-то бормотал насчет того, что ему очень жаль, — у этого парня было доброе сердце, и он не мог видеть, как кто-то плачет. Кого еще после двадцати лет службы в полиции провожали торжественным обедом, в конце которого все встали в его честь? Я скажу вам — место, где добрый человек может двадцать лет быть констеблем, это не такое уж плохое место. И все же я никогда не была так рада закрыть за собой дверь, как в тот день, выходя из полицейского участка.

Следствие на следующий день было в сравнении с этим сущим пустяком. Маколифф задавал, конечно, всякие каверзные вопросы, но он уже не мог меня достать и знал это. Моя слеза перевесила все его вопросы, но после них на острове начались разговоры. Что ж, людям ведь надо о чем-то говорить.

Они вынесли вердикт «смерть от несчастного случая», Маколиффу это не нравилось, и он прочитал вердикт совершенно механическим голосом, но там было все что нужно: Джо в пьяном виде упал в колодец, звал на помощь, потом попытался вылезти и ухватился за камень, который упал и разбил ему череп, после чего он опять упал на дно, где и умер.

Может быть, главным было то, что они не сумели навесить на меня никаких мотивов. Конечно, многие (и доктор Маколифф в том числе) думали, что я его убила, но ничем не могли подкрепить своих подозрений. Никто ведь не догадался допросить мистера Пиза, а только он и Селена знали кое-что о моих мотивах.

Что до Селены, то она судила меня своим судом. Я и теперь вижу ее потемневшие глаза, и как она меня спрашивает: «Ты сделала с ним что-то? Мама, скажи! Скажи — это я виновата и должна заплатить за это?»

Я думаю, она и заплатила. Девочка с острова, которая никогда не выезжала из штата Мэн — только один раз в Бостон на соревнования по плаванию, — сделала карьеру в Нью-Йорке. О ней два года назад была статья в «Нью-Йорк таймс», вы не знали этого? Она пишет во все эти журналы и еще находит время писать мне раз в неделю… Но это письма из-под палки, как и ее звонки два раза в месяц. Думаю, этим она успокаивает себя и не дает признаться себе, что ей не хочется приезжать сюда и видеть меня. Да, она, которая в этой истории была меньше всех виновата, заплатила за все и до сих пор платит.

Ей уже сорок четыре, она не была замужем, она слишком худая (я видела ее фото в журналах), и, мне кажется, она пьет — я слышала это в ее голосе. Может, она не приезжает еще и потому, что не хочет, чтобы я видела, что она пьет, как пил ее отец. Или потому, что боится снова задать мне тот же вопрос и на этот раз получить ответ. Но что об этом теперь говорить? Что сделано, то сделано. Жизнь шла своим чередом. Никто не подоспел в последнюю минуту, чтобы обвинить меня, как в кино, и я не пыталась убить кого-нибудь еще, и Господь не поразил меня молнией. Я вернулась работать к Вере в Пайнвуд. Селена снова сошлась со старыми подругами, когда осенью пошла в школу, и я иногда слышала, как она смеется по телефону. Маленький Пит и Джо, конечно, тяжело переживали смерть отца. Джо даже тяжелее, чем я думала. Он похудел и видел страшные сны, но к весне все прошло. Единственное, что действительно изменилось, — Сет Рид закрыл старый колодец бетонной плитой по моей просьбе.

Через полгода после смерти Джо рассматривали дело о его наследстве. Я туда даже не ездила, и через неделю мне прислали бумагу, что я могу делать со всем, что хочу, — продать или бросить в море. Последнее было бы верней, когда я посмотрела, что мне досталось. Хотя мне повезло, что все друзья у него были идиоты. Я продала Норису Пинетту его приемник, который он паял раз десять, за двадцать пять долларов, а Томми Андерсону — три сломанные машины, что стояли во дворе. Этот осел был до смерти рад купить их, а на вырученные деньги я купила «шеви» 59-го года. Еще я получила банковскую книжку Джо и снова стала собирать детям на колледж.

Да, и еще одно — в январе 64-го я снова взяла девичью фамилию. Я не особенно трубила об этом, но не собиралась тащить за собой «Сент-Джордж» до конца жизни, как собака жестянку, привязанную к хвосту. Вы можете сказать, что я обрезала веревку, но от него было не так легко избавиться, как от его имени.

Мне шестьдесят пять, и пятьдесят из них мне приходилось самой принимать решения и платить по счетам. Иногда эти решения были довольно путаные, но уйти от них было нельзя — особенно когда от меня зависели другие. Тогда приходилось решать, а потом расплачиваться. Я не помню, сколько ночей приходилось просыпаться в холодном поту, когда слышала этот звук, с которым камень ударился о его коронки, — звук бьющейся фарфоровой тарелки. И когда я не просыпалась, а засыпала еще крепче, а иногда я слышала его наяву — когда я сидела на крыльце или чистила серебро у Веры. Этот звук. Или звук его падения на дно. Или его крик: «До-лоррр-ессс…»

Я не думаю, что эти звуки отличаются от того, что видела Вера, когда она кричала о проволоке под кроватью или пыльных головах. Бывало, когда я в это время входила к ней и успокаивала ее, я слышала вдруг звук удара, а потом закрывала глаза и видела, как фарфоровая тарелка разлетается на тысячу кусков. Тогда я обнимала ее, будто она была моей сестрой, и мы ложились в постель, каждая со своими собственными страхами, и засыпали в обнимку. Иногда, перед тем как заснуть, я думала: «Вот чем ты платишь за свою стервозность. И незачем говорить тебе, что ты не платила бы, если бы не была такой стервой. Жизнь заставила тебя стать такой. Но за это нужно платить, платить страшную цену».