Стивен Кинг - Долорес Клэйборн

«Я была на кухне и собиралась печь хлеб, когда она упала», — начала я. И еще одно — когда лжет невиновный, любая ложь, даже самая маленькая, сразу заметна. Невиновные не придумывают часами свои показания, как я когда-то, когда рассказала, что ходила на Русский луг и не видела Джо до тех пор, пока его не привезли в контору Мерсье. В ту же минуту, когда я соврала про хлеб, я увидела, что он мне не верит.

Он встал и сделал шаг назад, медленно, не отрывая от меня глаз, и я поняла, что он боится быть рядом со мной. Должно быть, он боялся, что я убью и его, как, по его мнению, убила ее. Его глаза так прямо и говорили: «Ты один раз сделала это, Долорес Клэйборн, и мой отец говорил, что Джо Сент-Джордж заслужил это. Но эта женщина — она ведь давала тебе хлеб и крышу над головой и платила деньги. Как ты посмела?» И еще его глаза говорили, что женщина, которая раз столкнула человека вниз, сделает это и во второй. А потом для верности еще и добьет скалкой.

«Подбери лучше почту, Сэмми, — сказала я наконец. — Мне нужно позвонить в «скорую помощь».

«Миссис Донован не нужна «скорая помощь», — возразил он, делая еще два шага назад, — и я думаю, лучше позвонить Энди Биссету».

Так я и сделала, вы знаете. Сэмми Маршант стоял и смотрел, как я звоню. Когда я повесила трубку, он собрал рассыпанную почту (поминутно оглядываясь на меня, будто ожидал увидеть, как я подкрадываюсь к нему со скалкой) и встал у лестницы, как сторожевой пес. Он молчал, и я тоже ничего не говорила.

Скоро приехал ты, Энди, вместе с Фрэнком, и я отправилась с вами в участок и сделала заявление. Это было только вчера, и, думаю, не стоит его повторять. Вы знаете, что я ничего не сказала про скалку и написала, что не помню, как она очутилась в холле. Тогда я не могла написать ничего другого. Подписав показания, я села в свою машину и поехала домой. Все прошло так мирно — заявление и все остальное, — что я уже начала уговаривать себя, что беспокоится не о чем. В конце концов, я ее не убивала; она в самом деле упала. Когда я подъехала к дому, мне уже казалось, что все будет хорошо.

Это чувство исчезло, когда я подошла к двери. На крыльце лежала записка — просто листок бумаги с торопливым почерком: «На этот раз тебе не сойдет с рук». И все. Но этого было достаточно, разве это не так?

Я вошла в дом и открыла окна кухни, чтобы выветрилась духота. Ненавижу затхлый запах, а дом все эти дни просто провонял им, как будто я не проветривала его. Скорее всего, это было потому, что я в основном жила у Веры, но мне казалось, что дом умер… как Джо и Маленький Пит.

Дома ведь живут своей жизнью, как и люди в них; я действительно в это верю. Наш дом пережил то, что умер Джо, и что двое старших уехали учиться: Селена в Вассар на оплаченное обучение (на ее деньги в банке я купила ей одежду и учебники), а Джо-младший — в Мэнский университет в Ороно. Он пережил даже то, что Маленького Пита убило взрывом мины в Сайгоне. Это случилось почти сразу же, как только он туда попал, и за два месяца до конца этой войны. Я смотрела по телевизору, как последние вертолеты взлетают с крыши американского посольства, и плакала. Это было в доме у Веры, но она как раз уехала в Бостон за покупками, и я не боялась ее.

После похорон Маленького Пита жизнь начала уходить из дома. Дети так и не вернулись в него. Джо-младший уже поговаривал о политике, а пока работал менеджером в Мэчиасе — не так плохо для парня с острова, только что закончившего колледж, — и хотел баллотироваться в законодательное собрание штата.

Селена немного пожила здесь, а потом переехала в Нью-Йорк и занялась писательством. Помню, однажды мы с ней мыли посуду, и вдруг я почувствовала на себе ее взгляд. Я знала, о чем она думала, и увидела в ее глазах тот же вопрос, что и двенадцать лет назад, когда она подошла ко мне в саду: «Ты с ним что-то сделала? Мама, скажи — это я виновата? Сколько же мне еще платить?»

Я подошла к ней, Энди, и обняла ее. Она тоже обняла меня, но ее тело было неподатливым, как кочерга, — и тогда я почувствовала, что жизнь уходит из дома. Будто услышала последний вздох умирающего. Думаю, Селена тоже чувствовала это. Джо-младший не чувствовал — он заезжал сюда во время своей предвыборной кампании, но ничего не заметил, ведь он никогда по-настоящему не любил этот дом. Ведь для него это было место, где над ним издевались и называли никчемным книжным червяком. Общежитие в университете было для Джо-младшего больше домом, чем наш дом на Ист-лэйн.

Но для меня это был дом и для Селены тоже. Я думаю, моя девочка жила здесь еще долго после того, как отряхнула пыль Высокого со своих ног; она жила здесь в своих мыслях, в своих снах. В своих кошмарах.

От этого затхлого запаха было невозможно избавиться.

Я села у открытого окна, чтобы подышать свежим воздухом, потом вдруг решила запереть двери. Передняя закрылась легко, а вот задняя так заржавела, что я не сдвинула ее с места. И немудрено: я не помню, когда в последний раз их запирала.

При мысли об этом мне стало нехорошо. Я пошла в спальню и легла, положив голову под подушку, как делала маленькой девочкой, когда меня в наказание отсылали спать.

Я плакала, и плакала, и плакала. Не знала, что во мне осталось столько слез. Я плакала о Вере, и о Селене, и о Маленьком Пите; думаю, я плакала даже о Джо. Я плакала, пока не заболел желудок, а потом уснула.

Когда я проснулась, было темно, и звонил телефон. Я встала, ощупью добралась до комнаты и взяла трубку. Кто-то — какой-то женский голос — сказал: «Ты не должна была убивать ее, знай это. Если даже закон не доберется до тебя. Мы сами доберемся. Мы не хотим жить с убийцами, Долорес Клэйборн, пока на острове еще есть христиане, которые этого не потерпят».

Голова у меня так гудела, что сперва мне показалось, что я вижу сон. Но когда я наконец проснулась, она уже повесила трубку. Я пошла на кухню, чтобы сварить кофе или достать из холодильника пиво, уж не помню, когда телефон зазвонил опять. Это была уже другая женщина, и яд так и капал у нее изо рта, так что я быстро отключила ее. Мне снова захотелось плакать, и я пошла на кухню и открыла пиво, но оно показалось мне таким безвкусным, что я вылила его в раковину. Думаю, я с удовольствием выпила бы виски, но после смерти Джо я не держала в доме ни капли спиртного.

Я налила себе воды, но у нее был привкус, как у медной монеты, зажатой целый день в чьем-нибудь потном кулаке. Это напоминало мне ту ночь в кустах смородины, где так же пахло, и ту девочку в красно-желтом платьице. Я вспомнила, как мне показалось, что она в беде — та женщина, в которую она выросла. Не знаю, кто она была и где, но я никогда не сомневалась, что она была.

Но это неважно. Я говорю, что вода из крана помогла мне не больше, чем пиво, — даже пара кубиков льда не смогли отбить этот проклятый медный запах. Потом я стала смотреть какое-то дурацкое шоу по телевизору, попивая гавайский пунш, который нашла в холодильнике — я держала его там для двойняшек Джо-младшего. Одно шоу сменялось другим, и я смотрела их подряд, просто чтобы ни о чем не думать.