Стивен Кинг - Долорес Клэйборн

Что я знала — так это то, что Дональду Доновану было рано водить машину, и Вера знала это тоже и боялась. Она могла ненавидеть мужа, но детей она любила. Она это скрывала, но любила их, как саму себя. А они… похоже, боялись ее. Не хочу думать, что они, узнав что-то, пытались ее шантажировать, но такое тоже могло быть. В богатых семьях бывает всякое. Если отец месяцами пытается затащить в постель собственную дочь, то чему в этом мире можно удивляться?

«Они умерли, — сказала я. — Вы так сказали?»

«Да», — сказал он.

«Умерли уже тридцать лет назад?»

«Да», — сказал он снова.

«И все, что она рассказывала мне, было ложью».

Он опять откашлялся, и, когда снова заговорил, голос у него был почти человеческим:

«А что она рассказывала вам о них?»

И я вспомнила, Энди, что она рассказывала мне очень много, начиная с лета 62-го, когда она, казалось, на десять лет состарилась и на двадцать фунтов похудела. Помню, она говорила, что Дональд с Хельгой приедут в августе, и заставляла меня покупать квакерский рулет, который они любят есть на завтрак. В октябре, когда Кеннеди и Хрущев решали, взрывать нас всех или нет, она приехала опять и сказала, что надеется скоро встретить детей, но что-то такое было в ее голосе… и в ее глазах…

Стоя с трубкой в руке, я вспоминала ее глаза. Она рассказывала мне за эти годы о многом; как они закончили школу, где они работали, об их личной жизни (Дональд женился и завел двоих детей; Хельга вышла замуж, но развелась), но я поняла теперь, что с осени 62-го ее глаза говорили правду: они умерли. Но… не совсем умерли. Пока хотя бы одна глупая домоправительница на забытом богом островке верит, что они живы.

Потом я вспомнила лето 63-го, когда я убила Джо. Тогда Вера сходила с ума от этого затмения потому, что надеялась, что оно привлечет Дональда и Хельгу в Пайнвуд. Она говорила мне это постоянно. Мне сейчас кажется, что она в те месяцы сошла с ума: она действительно верила, что они живы. Она стерла из памяти это видение «корвета», падающего в карьер; она хотела вернуть их к жизни силой воли. Она и вернула, но только для себя.

Она сошла с ума и хотела остаться сумасшедшей — чтобы опять вернуть их или чтобы наказать себя, не знаю, — но в ней тогда было слишком много здоровья. Перед самым затмением и после она вела себя, как Красная королева в «Алисе в стране чудес», — орала на всех и то и дело увольняла служанок. Похоже, это была ее последняя попытка оживить их, и она тоже не удалась.

Я помню, что она сказала мне, когда я вступилась за дочку Джоландеров. Я думала, она и меня выгонит, а она дала мне те бинокли для наблюдения затмения и сказала: «Иногда приходится быть стервой. Только так женщина может выжить».

Да, подумала я. Ей ничего другого не оставалось.

«Миссис Клэйборн? — раздался голос у меня в ухе, и я вспомнила, что все еще говорю по телефону. — Миссис Клэйборн, вы еще тут?»

«Тут», — ответила я. Он спросил меня, что она мне о них рассказывала, но я не могла говорить об этом с человеком из Нью-Йорка, который ничего не знает о нашей жизни. О ее жизни здесь. Он знал об акциях «Электронной долины Миссисипи», но не о проволоке в углах или пыльных головах.

Он начал снова:

«Я спрашиваю, что она…»

«Она заставляла меня стелить им постели и покупать квакерский рулет на завтрак, — сказала я. — Говорила, что они вот-вот должны приехать».

«О, это удивительно!» — воскликнул он, как доктор воскликнул бы: «О, это явное размягчение мозга!»

Мы говорили еще о чем-то. Помню, я просила его отдать все в сиротский приют, и он сказал, что не вправе это сделать. Он сказал, что когда я получу эти деньги, то смогу распорядиться ими по своему усмотрению. Наконец я пообещала ему позвонить, когда у меня в голове прояснится, и повесила трубку. Я стояла у телефона минут пятнадцать, и мне было… жутко. Я чувствовала, что эти деньги ползают по мне, как мухи, и боялась, что они в конце концов задушат меня.

Когда я смогла наконец стронуться с места, я забыла, что собиралась пойти в полицию. По правде говоря, я забыла даже толком одеться: натянула свитер и старые джинсы, хотя все уже лежало на кровати. Еще я надела свои старые галоши.

В таком виде я дошла до большого белого камня за сараем и постояла там, слушая, как ветер свистит в кустах смородины. Я видела с того места белую бетонную крышку колодца и при виде ее дрожала, как в ознобе. Потом я прошла через Русский луг и вышла к Восточному мысу. Там я постояла, чтобы океанский ветер освежил мою голову, как он всегда это делал, а потом направилась к лестнице.

О, не беспокойся, Фрэнк, — веревка и знак там еще целы, просто я не боялась, что лестница старая и непрочная, после всего, что мне пришлось пережить.

Я сошла на самый низ, к камням у берега. Там раньше был док, но теперь от него ничего не осталось, как вы знаете, кроме ржавых железных колец, вделанных в гранит. Они похожи на глаза дракона. Я в детстве не раз рыбачила там, ты, Энди, я думаю, тоже, и так будет всегда, пока это море не пересохнет.

Я села на нижнюю ступеньку и просидела там семь часов подряд. Сначала я думала о деньгах, но не о том, как их много и на что бы их потратить, нет. Может, люди, которые привыкли к ним, все время думают об этом, а я вспоминала только лицо Сэмми Маршанта — как он смотрит на эту скалку, а потом на меня. Вот что для меня значили эти деньги.

Потом я думала про Дональда и Хельгу. «Надул меня однажды — позор тебе, — сказала я неизвестно кому, сидя там над волнами, которые иногда допрыгивали до моих ног. — Надул меня дважды — позор мне». Но она не надувала меня… ее глаза всегда говорили правду.

Я вспомнила, как однажды до меня дошло, что я не видела их с самого 61-го, и я, нарушив все правила, спросила Веру: «Как поживают ваши дети?» Она сидела в гостиной и вязала и, когда услышала мой вопрос, прервалась и посмотрела на меня. В тот день было ясное солнце, и оно светила ей прямо в глаза, а она смотрела на меня таким страшным взглядом, что мне хотелось закричать. Глаза ее были черными, с ярким ободком солнечного отражения, очень похожие на его глаза, когда он смотрел на меня из колодца… как черные угольки в золе. Секунду или две она выглядела как призрак; потом качнула головой и превратилась в ту же Веру, которая, правда, выпила накануне больше, чем нужно. С ней это тогда часто случалось.

«Не знаю толком, Долорес, — сказала она. — Мы не видимся». Вот и все, и ничего больше говорить было не надо. Только эти три слова: «мы не видимся».

Я сидела там, перебирала все это в памяти и решила наконец не беспокоить вас. Все было кончено — для Джо, для Веры, для Майкла Донована, для Дональда и Хельги… и для Долорес Клэйборн тоже. Раньше или позже последние мосты будут сожжены, и время, как море, затопит мою жизнь. Паром, который пересекает это море, — память, но это корабль-призрак, исчезающий, когда исчезает сам человек.