Олег Андреев - Вокзал

Боцман смутно вспомнил, что был на автобазе и даже спал в одной из машин, и ему приснился странный сон с ангелами. Когда чучело облили коньяком и подожгли, он подошел к забору и, встав на ящик, заглянул на территорию. На территории в ряду поливочных машин стоял белый ангел и укоризненно кивал.

Боцману очень захотелось с ним посоветоваться о мучившей до головной боли мысли, которую никак не мог ухватить.

Он подозвал Профессора.

Друг вскарабкался на ящик.

– Смотри, дружа, видишь, стоит? – спросил Боцман, проверяя свои ощущения.

– Где? Кто?

– Никого не видишь?

– Никого.

– И ангела?

– Ангела вижу.

– И я.

– Так что с того? Они живут тут. Разве ты не замечал, когда надо куда-то идти, а туда ходить не надо, ты и не идешь. Значит, ангел тебя сохранил. Тут ведь целая наука: хочешь видеть – видишь, не дано – не видишь. Скажи, как думаешь, сколько ангелов уместится на булавочной головке? Не знаешь? И никто не знает. А я знаю. Во сколько веруешь, столько и уместится. Как в жизни. Захочешь очень сильно жрать, думаешь, подадут? Нет. Сам найдешь.

– Вот я брата очень сильно найти хочу… Найду?' – Найдешь. Обязательно найдешь. Жизнь несправедлива, только когда не веришь, а веришь – найдешь. Если жив – найдешь. Давай слезай, а то Черный придет.

– А ты и Черного видел?

– Я, брат, всяких видел. У меня жена была. Не знала никогда, сколько батон хлеба стоит. Так и померла не зная. Все думала – тринадцать копеек.

Счастливая… А потом дочка. Та все знала. Даже больше знала. Понравился ей ученик, да так понравился, что стащила у меня работу по Достоевскому:

"Лингвистические особенности русского языка и их антропоморфальный смысл в цезурах романа Достоевского «Преступление и наказание». Защитился, стервец.

Теперь просиживает плюшевое кресло. Я ей: как же так, дочь? А она мне: папа, надо быть проще и добрее, ты все возможные премии получил, а Артему еще жить…

Как будто я умер.

Под чучелом набросали всякого мусора, обломков тары, пластиковых бутылок, остов цветного телевизора. Кто-то припер фанерный щит.

– Честное слово, как дети… – укоризненно попенял Профессор.

– Пусть, много они радости видели за последнее время? То-то… У тебя хоть вспомнить есть что. А у них и тогда ничего не было, кроме долга государству и пионерского детства – на первый-второй рассчитайсь! Первый шаг вперед – и в рай! А каждый второй тоже герой!

– Первый-второй, первый-второй, первый-второй!.. – заорал Петруччио, и его поддержали остальные.

Мусор подожгли. Огонь занялся споро. Кто-то перевернул щит, дабы дать огню простор. На обратной стороне идеальными квадратами под пластиковым покрытием обнаружились выцветшие фотографии. Венчала все надпись: «ЛУЧШИЕ ЛЮДИ НАШЕГО ВОКЗАЛА». Огонь лизал крайних.

Боцман смотрел на костер, на начинающие чернеть лица, и тут, в центре, его внимание привлекла фотография железнодорожника в форме с нашивками и блестящим галуном на рукаве.

«ЛАРИН ВИКТОР АНДРЕЕВИЧ, заместитель начальника вокзала, орден Трудового Красного Знамени».

Вавин Алексей Иванович, Боцман, вглядывался сквозь дым и языки пламени в удивительно знакомые черты лица. Внезапно всплыли все мысли, что будоражили его сегодня, встреча с Лэрри, его слова, да и слова Профессора, но главное – в мозгу стали короткими вспышками мелькать без всякого намека на порядок эпизоды его суматошной и безалаберной жизни: станция перед авианалетом, воинский эшелон, мать, посылающая его за водой в станционное здание. Он вспомнил даже, как их привезли в детский дом в городе Пермь и чужая женщина все пыталась выяснить имя, отчество, фамилию, как звали родителей и где они жили прежде.

Вспомнил, как, дико заикаясь (последствия контузии), пытался выговорить собственное имя и фамилию. В конце концов записали, как услышали и разобрали – Вавин Алексей. Отчество дали Иванович, недолго думая, в спешке из-за наплыва детей – пришел еще один эшелон.

Вот почему его весь день это мучило. Вавин! Он же тогда хотел сказать что-то другое! Ралин, может быть, но нет, нет – ЛАРИН! Он никакой не Вавин! Он Ларин, а этот человек на фотографии так похож на его мать, какой Боцман ее помнил!

Так вот почему весь день тянуло, он чувствовал, чувствовал – что-то случится! Но чтоб такое! Чтоб так вот взять и запросто найти брата? Да ни в жизнь не поверил бы. Он и сейчас не очень верил во всю свою логику, он просто чувствовал сердцем какой-то зов крови, что ли.

Но почему тянуло не по-доброму, почему предчувствие говорило – жди плохого?

Неужели с братом – господи, а он уже столько лет живет с ним бок о бок, – неужели именно в этот день, когда он брата нашел, с тем что-то должно случиться?

Боцман рванулся вперед и выхватил из огня остаток Доски почета с фотографией Ларина. С одного угла она уже занялась. Вавин вляпался пальцами в тронутый огнем плексиглас, приварил ноготь o расплавленную массу, но не чувствовал боли. Профессор помогал тушить кусок фанеры в руках Боцмана.

– Ах ты беда какая, ты ж пальцы пожег, Боцман… Воды, дайте холодной воды!

Ему протянули бутылку шампанского, обнаруженную во втором вагоне в холодильнике. Профессор, не жалея, лил пенящуюся струю на руки товарища.

Вскочила Настя. Растолкала всех и зачем-то начала целовать Боцмана. Заревела.

Боцман оторвал прилипшие пальцы от оргстекла, потом отогнул угол и, ломая ногти в кровь, вытащил подпорченную огнем и шампанским фотографию.

– Мама всегда говорила, что я пошел в отца, а Витек будет в нее. Она верила, она чувствовала, что Витек будет в нее, а я уже в отца…

– Ты же Вавин… – еще сомневался и не хотел верить в такое совпадение Профессор. Он сразу понял, о чем шепчет Боцман.

– Я помню… Я помню… Он копия матери… Посмотри, даже родинка на подбородке, как у мамы.

Профессор не знал и никогда не видел ни матери Боцмана, ни ее фотографии, но раз Боцман помнит, почему бы нет…

Фотография была начала восьмидесятых. Неизвестно, как сохранилась эта Доска почета, выброшенная за ненадобностью вместе с другими средствами наглядной агитации на задворки вокзала. И вот поди ж ты, сохранилась!!!

– Я чувствовал, я знал, что найду их… – повторял Боцман.

Пьяная Настя целовала его обожженные руки и плакала и улыбалась.

– Атас! Горим! – вывалился из вагона с выпученными глазами Леший.

У него горел рукав, а через окна внутри вагона все увидели языки пламени.

Занялась ажурная занавеска.

– Гори, гори ясно, чтобы не погасло, гори, гори ясно, чтобы не погасло! – вспомнил кто-то детскую приговорку.

Ее подхватили и, радуясь, как папуасы, и приплясывая в честь древнего бога огня, пустились вокруг вагонов. Кто-то бросил недопитую бутылку коньяка в разбитое окно. Полыхнуло.