Олег Андреев - Вокзал

Но авось… Этот «авось» вывозил нашу страну столько раз, неужели не вывезет теперь и проводника с девушкой.

Оксана села в уголок, уткнулась взглядом в линолеум. Даже в окно посмотреть нельзя. Шторки задернуты. Дверь проводник тоже запер, хорошо еще хоть не на ключ. Ключ он оставил на столе. Впопыхах, должно быть.

«Ну вот и все, – даже как-то задорно сказала себе Оксана. – Ты все пела, это дело, так поди же, попляши. А счастье было так возможно… Близок локоть, да не укусишь. Любишь кататься, люби и саночки возить… Что там еще? Без труда… А, это не годится…»

Она специально выдумывала всякие мысленные развлечения, чтобы не упасть сейчас с тонкой жердочки определенности в кишащее болото отчаяния. Что она наделала? Она убила. Именно так. Безо всякой поэзии, кухонным грязным, вымазанным в колбасе ножом тридцать пять раз пробила тело. Кровищи-то, кровищи… Она – мразь. Она – подонок жизни. Она меньше, чем ничто. От нее отвернулся Бог. Она сама от себя отвернулась навсегда.

Она убила любовь.

Пусть кричала она о больном ребенке, пусть внушала себе, что ради него, несчастного, готова на все, но ведь это вранье. Да, она на многое готова ради сына, но не на все. Она думать не могла, что ради сына сможет убить любовь. А смогла. Потому что не в сыне было дело. Вернее, так – не только в нем. Что-то еще было – куда важнее и непреклоннее. Она убила не потому, что боялась Тимошевского, безработицы, даже тюрьмы. Она убила потому, что боялась – любви.

Им всем только казалось, что они хотят этого. Всем и всегда. Но путали, путали слабодушно любовь и влечение, фрикцию полового акта и физиологию оргазма с разрывом аорты и бессмертием сумасшествия по имени любовь. И она тоже испугалась. Вот потому и вонзила нож.

Москва слезам не верит. Москва на истину проверит. Она приняла Оксану в себя, высветила изнутри, увидела пустоту и вот теперь вышвыривает навсегда. С вокзала все началось – вокзалом и кончается. Вот он, обрыв. Она отсюда не полетит, она свалится в черную пустоту.

«Вот и все, – снова повторила Оксана мысленно. – Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Прошла любовь, увяли помидоры, ботинки жмут, и нам не по пути. Любовь – морковь. Любовь не картошка, не выбросишь…»

Она стала представлять свой маленький городок, маленький дом, маленькую бабушку, маленького беспомощного сына, повеяло теплом. Но только каким-то затхлым. После Москвы там будет первое время трудно. Здесь живут – там подживают. Ничего, свыкнется снова. Она вытащит сына, она вылечит мать. Деньги у нее есть. Немного по московским меркам, но очень много по тамошним.

Оксана сняла пальто. Повесила на крючок. Через минуту поезд тронется.

Сняла туфли, села с ногами на диванчик, обняла колени. Скоро поедем.

Уже угомонились в коридоре люди с чемоданами и провожающие. Впрочем, провожающих, кажется, вовсе и не было. Да. Какая-то шишка едет в поезде.

Ну и хорошо – спокойнее так. Вот только проводнику морока.

Достала из сумки воду, выпила три глотка, поняла, что пить не хочет. Хочет плакать, но тоже не сильно. Все засохло внутри, но влага бессильна. Пока.

Нет, так сидеть неудобно. Спустила ноги, надела туфли. Да и холодно пока что в купе. Затопят, когда поезд тронется. Поэтому надела и пальто.

Над шторками видны были далекие дома, серое небо, шпиль гостиницы. Да, Москва ее потрепала, выжала и вышвырнула. Как же она ненавидит этот город.

Всегда его ненавидела. И улицы, и дома, и деревья, и людей.

Ну слава богу, все теперь позади. Теперь она едет домой. Она не видела сына уже почти год. И мамин голос по телефону такой уставший…

Нет, дверь проводник не закрыл. Он стоял еще на перроне, смотрел в сторону вокзала и как-то подобострастно улыбался.

Господи, хоть отвернулся бы на минуту. Она бы выскочила из вагона. Нет, теперь не получится.

Оксана уже хотела вернуться на свое место, как увидела того, кому улыбался проводник.

Виктор Андреевич Ларин, влекомый Черновым, бежал по перрону, и какая-то отчужденная улыбка блуждала на его лице.

Он даже не посмотрел на Оксану, он ее просто не увидел. Он вошел в соседний вагон. И в этот же момент поезд дернулся.

Теперь поздно, теперь все.

Оксана метнулась в купе, схватила со стола ключи и помчалась по проходу в другой конец вагона. Дверь не открывалась, а поезд уже набирал ход. Как она прыгнет? Она ведь расшибется. И никогда больше не сможет танцевать! Дверь распахнулась, холодный ветер налетел с шумом Москвы, ненавистной и чужой, Оксана прыгнула.

Даже не упала. Только пробежала еще по инерции несколько шагов.

«Вот теперь действительно все, – сказала она себе. – Вот теперь „на старт, внимание, марш!“. С левой ноги! Колени ровно, выворотка! Держись, столица!»

"Дай на прощанье обещанье,

Что не забудешь ты меня…"

И тут увидела Хоменко. Он бежал к ней. Но почему-то не видел ее. А смотрел на кого-то другого.

Человек с пакетом летел ей навстречу. Лицо бледное. Глаза белые. Он бежал за поездом, который увозил Ларина и Кантемирова. Он чуть не сшиб Оксану, на бегу выдернул из пакета странную игрушку – жених и невеста, сцепленные обручальным кольцом.

Он уцепился за поручень вагона и потянул кольцо вверх. Куклы зашипели, появился от них едкий дымок.

Сергей не верил в свою удачу. Их, тридцать два человека, отправили в Москву на все вокзалы и аэропорты, потому что знали – неизвестно откуда, но знали, – что сегодня Кантемиров будет уезжать в Чечню. И дали приказ – убить предателя народа.

Сергей почему-то знал, что это сделает именно он. Он в это верил и страшно этого хотел. Еще он знал, что наверняка умрет. Но все равно – до судорог, до сумасшествия хотел этого.

Он не был идейным сторонником свободной Ичкерии, он вообще ненавидел кавказцев, он и в свою украинскую националистическую организацию вступил только потому, что понял: если не будет убивать других, убьет себя. Он был в Чечне на прошлой войне. И действительно, жажда смерти приглушилась в нем. Но за эти мирные годы опять накопилась. И стало невыносимо.

В общем-то это был больной человек. Болезнь разъела его мозг и сердце.

Нет, это была не телесная болезнь – душевная. Название ей – гордыня.

– Стой! Стой, стрелять буду! – закричал Хоменко.

И схватился за кобуру.

Но сегодня у него не было табельного «Макарова». Он сегодня был выходной.

"Скажи ты мне, что любишь меня,

Скажи ты мне, что любишь меня…"

Перед глазами Оксаны все это промелькнуло с удручающими подробностями, она успела даже обдумать и вид бледного парня, и странную игрушку в его руках, и восхититься Хоменко, который был теперь так красив, так целеустремлен, который летел, чтобы… Чтобы что?

Она обдумала все, не поняла только смысла происходящего. Слишком резкой была перемена событий.