Джонатан Рабб - Заговор

Мелос дал прекрасный пример государства, которое слишком усердно пестовало свою изоляцию и — из-за этой недальновидности — пало жертвой всесокрушительного афинского левиафана. Мелос, остров, имевший важное значение и для Спарты, и для Афин, благодушествовал в неприятии ни одной из сторон в течение первых пятнадцати лет Пелопоннесской войны. И многим оттого обогатился. Но никакой богатой добыче не дано надолго укрываться от завистливых глаз. (Когда бы только сей островок успел ввергнуть себя в жалкое состояние, он, возможно, и избежал бы ненасытного взора Афин! Однако в искусстве управлять государством такого не бывает.) Афины потребовали дани, мелосцы стали искать заступничества, и вскоре некогда гордый остров был обращен в руины, познав смерть и рабство. Ни одному государству, хоть окружено оно водой, хоть нет, не дано быть островом. И ни один народ не может всецело полагаться на одни лишь сладкозвучные обещания политических отродий спасти его. Говоря коротко, изоляция есть не что иное, как устремление к рабству.

Второй способ обретения незыблемости уповает на добрые намерения всех государств, на то, что каждое почтет делом чести держать данное им слово и следовать договоренностям, обозначенным на нескольких клочках бумаги. Отчего говорю я, что добродетель должна быть всеобщей? Оттого, что если хоть единое государство предпочтет прибегнуть к плутовству, то в опасности окажутся все остальные. А еще оттого, что трудно, если вообще возможно, точно определить будущее намерение и будущую склонность каждого государства, равно как невозможно в течение долгого времени наделять доверием любое из союзных государств.

Впрочем, на самом деле группе государств порой удавалось достичь согласия и единства действий, дабы защитить себя от одного супостата, грозящего всеобщему миру. Вот самое мощное из недавних напоминаний об этом: единение пяти великих государств Италии. Каждое из них отложило — на время — свои мелочные распри, желая воспользоваться благами, какие приносил им союз, заключенный в Лоди. Однако вскоре Лодовико Сфорца, узрев в том выгоды для своего Милана, пригласил в Италию Карла, короля Франции. На том кончились недолгие дружеские отношения и тем подтвердилось, что подобные союзы мало способствуют достижению долговременной незыблемости. Лодинский союз своим мимолетным успехом был больше обязан случайному совмещению своекорыстных интересов пяти государств, нежели природе союза как такового. Частные интересы — вот сила, которая рвет такие союзы в клочья. Таким образом, мы выяснили: хоть дружеские узы с союзами — явления сами по себе приятные, более сокровенные стороны людских душ в них отражения не находят.

Итак, ни страх, ни дружеские узы не ведут к долговременной незыблемости. Люди — твари беспокойные, перемены, противоборство и преодоление столь же насущны им, сколь насущен хлеб. Их не радует труд, который оставляет все как есть. А изоляция и союзничество предполагают такого рода кротость. Единственный выход — дать пищу человеческой страсти к завоеваниям, потребности утвердить свою волю над другой. Долговременность всякого государства, таким образом, покоится на его способности удовлетворять воинственные позывы своего народа. Незыблемость безмятежности не пара.

Любой изучающий человеческую природу увидит в предшествующих строках рецепт потворства людским желаниям, что — в какой-то мере — способно даровать счастье. И только более проницательный наблюдатель спросит, как таким порядком достичь незыблемости внутри государства. Позволить черни опьянить себя политикой, основанной на потакании прихотям, есть, несомненно, самый скорый путь к беспорядку. Нам придется признать, что, хоть страсть к завоеваниям насущно важна для долговечности, громадное большинство людей не способны понять, как силу этой страсти употребить надлежащим образом. Люди суть глупые и легковерные создания, которые равно готовы следовать и за святым, и за змием. Их можно холить и лелеять, держать в страхе и лупить, и — какое-то время — они будут идти, куда им велено.

Но только какое-то время. Потом их охватит соблазн перемен, заявит о себе потребность выпустить на сцену свою, их личную волю. И порушат они все созданное для них людьми учеными — дабы дать выход собственной необузданности. Таково бедствие истории. Таков труд людей в политике.

Таков главный урок, каковой слишком многие в политике не в состоянии усвоить. Недостаточно избавиться от опасности и утвердить на ее место правление одного человека либо множества. И опять мессер Никколо пытается уверить нас, что его государь создаст из хаоса сильную власть, что его доблестный вождь передаст затем свою власть какому-либо республиканскому органу, каковой и пребудет вовеки. [34] Хотя у Макиавелли такой переход власти четко и в деталях не прописан, Эйзенрейх вправе заключить, что, воспользовавшись подобным аргументом, он указывает на, возможно, самый верный путь к постижению логичной последовательности между «Государем» и «Рассуждениями» Макиавелли. Спору нет, поначалу народ будет жить в благоговейном трепете пред могуществом столь славного воителя, который пробуждает в нем гордость, чувство возвышенного и тому подобное. И народ будет следовать за ним до тех пор, пока правитель всем и каждому являет свою власть. Что правда, то правда: государь — это человек, с кем надо считаться. Его способность предвидеть собственную будущность, его могущество и отвага в одолении превратностей судьбы (сей всесильной богини), его готовность выступать в роли и демона, и ангела при осуществлении политики — все это свойства, какие следует уважать и изыскивать. Однако большинство людей на такое не способны. Недаром едва наш квазибожок исполнил назначенное ему и утвердил прочное основание для политической власти, он становится ненужным (а то и опасным); как раз в это время, уверяют нас, народ, руководствуясь мудростью и пониманием искусства ведения государственных дел, и отбирает у него бразды владычества, что утверждает долговременный и незыблемый образ правления.

Однако меняются ли сердца людей? Идут ли на убыль их чаяния оттого, что они живут под властью столь грозного государя? Постигают ли они то, как заполучить надлежащее владычество, поскольку им дарована власть? И — самое важное — перестают ли они искать разнообразия и перемен? Разумеется, нет. Как детям, им все время нужно нечто отвлекающее, постоянно необходимо развлечение. Затянулась чересчур надолго любая форма правления — и люди впадают в скуку и беспокойство. Вот отчего не терпят они государей (даже тех, чьи достоинства неоценимы) слишком долгое время. Какой бы сильной ни была первоначальная власть, сколь бы твердо ни укрепил государь ее основу, все это не идет ни в какое сравнение с воинствующими талантами людей.