Хеннинг Манкелль - Мозг Кеннеди

— Я не пью крепких напитков.

Великан Аделинью исчез в своем темном домишке. Луиза подумала об итальянском дорожнике. Он из тех, что провели ночь в баре Лусинды? Мир Мапуту вправду невелик.

Аделинью вернулся с двумя бокалами воды.

— Полагаю, ты приехала посмотреть мои картины?

По наитию Луиза отложила разговор о Хенрике.

— Я слышала о твоих картинах от женщины, которую встретила в Мапуту.

— У этой женщины есть имя?

Она снова ушла от прямого ответа:

— Жульета.

— Никого не знаю с таким именем. Женщина из Мозамбика, черная?

Луиза кивнула.

— Кто ты? Я пытаюсь угадать твою национальность. Ты немка?

— Шведка.

— Кое-кто из этой страны навещал меня здесь. Немногие. И нечасто. Время от времени.

Начался дождь. Луиза не заметила, что утренняя дымка собралась в тучу, накрывшую Иньяку. Дождь с первой капли превратился в ливень. Аделинью озабоченно оглядел крышу веранды и покачал головой.

— В один прекрасный день крыша рухнет. Кровельное железо ржавеет, потолочные балки гниют. Африка не любит домов, которые стоят слишком долго.

Он встал и жестом пригласил ее за собой. Дом состоял из единственной большой комнаты. Там были кровать, полки с книгами, ряды картин по стенам, несколько резных стульев, деревянные скульптуры, ковры.

Художник начал ставить картины на пол, прислонял их к столу, к кровати, к стульям. Писал он масляными красками на оргалите. Мотивы и формы излучали наивное восхищение, будто создал их ребенок, старавшийся подражать реальности. Дельфины, птицы, женские лица — в точности как рассказывал Зе.

Луиза сразу определила Аделинью как Певца Дельфинов, который мог бы стоять, махая рукой ее отцу там, в горных норландских лесах, в его непрерывно увеличивающейся галерее. Оба оставляли грядущему дельфинов и лица, но ее отец обладал художественным даром, которого у Певца Дельфинов не было.

— Тебе что-нибудь понравилось?

— Дельфины.

— Я никудышный художник, у меня нет таланта. Не думай, я знаю. Я даже не умею по-настоящему выстроить перспективу. Но никто не заставит меня бросить живопись. Я так и буду растить свои сорняки.

Ливень стучал по кровле. Оба молчали. Немного погодя дождь поутих, снова можно было говорить.

— Человек, который привез меня сюда, сказал, что ты когда-то приехал из Конго.

— Рикарду? Он слишком много болтает. Но на сей раз он прав. Я сбежал оттуда до наступления великого хаоса. Когда швед по фамилии Хаммаршёльд разбился на самолете в Северной Замбии под Ндолой — страна в то время называлась Северной Родезией, — я уже был здесь. Хаос царил чудовищный, бельгийцы были жестокими колонизаторами, отрубали нам руки на протяжении нескольких поколений, но, когда мы неожиданно получили независимость, разразился не менее ужасный конфликт.

— Почему ты сбежал?

— Пришлось. В двадцать лет умирать слишком рано.

— И все же ты участвовал в политике? Такой молодой?

Аделинью внимательно посмотрел на нее. Из-за дождя в комнате царил сумрак. Она скорее угадывала выражение его глаз, почти не видя их.

— Кто сказал, что я участвовал в политике? Я был простой парень, без образования, ловил шимпанзе и продавал их бельгийской лаборатории. Находилась она на окраине города, который в ту пору назывался Леопольдвиль, а сейчас переименован в Киншасу. Огромное здание окутывала какая-то тайна. Оно стояло на отшибе, за высоченным забором. Работали там мужчины и женщины в белых халатах. А иногда и в масках. Им были нужны шимпанзе. Платили хорошо. Отец научил меня ловить обезьян живыми. Белые люди считали меня способным. И однажды предложили мне работу в большом доме. Спросили, не боюсь ли я разделывать туши, резать мясо, видеть кровь. Я был ловцом и охотником, мог убить зверя, не моргнув глазом, и получил работу. Никогда не забуду, что я чувствовал, впервые надев белый халат. На меня словно накинули королевскую мантию или шкуру леопарда, как у африканских вождей. Белый халат означал, что я сделал шаг в волшебный мир власти и знания. Я был молод и не сознавал, что белый халат скоро пропитается кровью.

Он оборвал себя и наклонился на стуле вперед.

— Я старик и чересчур много болтаю. Много дней ни с кем не общался. Мои жены живут в собственных домах, приходят и готовят мне еду, но мы не говорим друг с другом, потому что нам больше нечего сказать. Эта тишина возбуждает во мне аппетит. Если я тебя утомил, так и скажи.

— Я не устала. Рассказывай дальше.

— О том, как халат пропитался кровью? Там служил врач по фамилии Леванский. Он привел меня в просторную комнату, где в запертых клетках сидели пойманные мною и другими охотниками шимпанзе, и показал мне, как разрезать животное и вынимать печень и почки. Все остальное выбрасывали за ненадобностью. Он научил меня записывать в журнал, что я делал и когда. После чего вручил мне маленького шимпанзе, который истошно кричал, звал мать. До сих пор у меня в ушах стоит этот крик. Доктор Леванский был доволен, но мне это не понравилось, я не понимал, почему надо поступать таким образом. Короче говоря, не понравилось мне, как пропитался кровью мой халат.

— Я не совсем уверена, что понимаю тебя.

— Разве это так трудно? Отец учил меня, что животных убивают ради еды, ради шкуры или чтобы защитить себя, свой скот или свой урожай. Но ради мучений убивать нельзя. Иначе боги в гроб тебя заколотят. Пошлют своих невидимых мстителей, которые отыщут меня и обглодают мои ноги. Я не понимал, зачем нужно вытаскивать печень и почки из еще живых обезьян. Они тянули и дергали ремни, которыми были привязаны к столу, и плакали как люди. Я узнал, что и звери, и люди издают одни те же звуки, когда их мучают.

— А для чего это было нужно?

— Чтобы изготовить специальные лабораторные препараты, было необходимо забирать печень и почки у живых животных. Я бы потерял работу, если бы рассказал об этом вне стен лаборатории. Доктор Леванский говорил, что люди в белых халатах всегда хранят свои секреты. Я словно бы угодил в западню, как один из шимпанзе, и вся лаборатория была моей клеткой. Но обнаружил я это и понял только потом.

На миг дождь сильнее забарабанил по крыше. Поднялся ветер. Они подождали, пока дождь опять не притих.

— Западня?

— Западня. Она не спутывала мне руки и ноги. Она беззвучно обвивала мне шею. Поначалу я ничего не замечал. Привык к крику умирающих шимпанзе, вырезал нужные органы, складывал их в ведра со льдом и относил в саму лабораторию, куда меня никогда не пускали. Случались дни, когда обезьян не убивали. Тогда моя задача была — следить за их здоровьем, чтобы никто из них не заболел. Я как бы ходил среди приговоренных к смерти заключенных, делая вид, что ничего не происходит. Но дни тянулись медленно. Я начал поглядывать по сторонам, хотя вообще-то имел право находиться только в виварии. И через несколько месяцев я как-то раз спустился в подвал.