Энн Бенсон - Похититель душ

– Мы также считаем вас виновным в совершении преступления и противоестественном грехе содомии, к участию в котором вы привлекали детей обоих полов. Вы понимаете, в чем вас обвиняют и какое решение принял суд?

– Да, милорд епископ. Да спасет Господь мою душу.

– Жиль де Ре, вы отлучаетесь от святой Католической церкви, и вам запрещено принимать участие в ее таинствах.

Не знаю, почему я так удивилась; все это было спланировано заранее. Возможно, Жан де Малеструа настоял на том, чтобы перед нашими глазами развернулась эта маленькая драма, исключительно ради соблюдения приличий. В любом случае милорд прекрасно сыграл свою роль. Он тут же упал на колени и со слезами на глазах и горестными стонами принялся умолять, чтобы ему позволили покаяться в грехах и святой отец отпустил ему их перед смертью.

Жан де Малеструа тоже великолепно сыграл свою роль; он изображал сурового защитника истинной веры и категорически отказывался явить всем свое великодушие – по крайней мере, достаточно долго, чтобы создать нужный эффект. А затем, не скрывая охвативших его чувств, он вызвал Жана Жувеналя из ордена кармелитов и попросил принять покаяние милорда, предложенное с такой искренностью и страстью, что его преосвященство просто не мог отказать Жилю де Ре в благорасположении Церкви.

Я снова спросила себя, какое же сокровище предложил Жиль де Ре его преосвященству в обмен на это представление.

Как ни странно, когда новость о том, что произошло на суде, добралась до временных лагерей, решение епископа мало кто осуждал. Когда мы с сыном чуть позже в тот день бесцельно бродили в толпе, мы почти не слышали возмущенного ворчания, люди, похоже, были довольны. Эти усталые, измученные жизнью крестьяне, судя по всему, тоже хотели верить в добродетельность тех, кто занимает более высокое положение.

Ближе к вечеру стража отвела милорда в ближайший замок Буфей, где он признался в нападении на Сент-Этьен де Мер-Морт. Пьер Л'Опиталь позаботился о том, чтобы он выплатил штраф в пятьдесят тысяч экю в казну герцога Бретани путем передачи ему одного из немногих оставшихся в распоряжении милорда владений. Когда этот вопрос был улажен, оставалось только вынести смертный приговор через повешение и сожжение. Казнь назначили на одиннадцать часов следующего дня, 26 октября.

И тут Жиль де Ре попросил о снисхождении, которое Жан де Малеструа ему уже пообещал.

– Прошу вас, господин советник, умоляю вас позволить моим слугам Анри и Пуату увидеть мою смерть, прежде чем они будут казнены, чтобы они знали, что я не избежал наказания и не встретили свой конец, задаваясь вопросом, действительно ли я разделил их судьбу.

Он получил согласие. А затем был вынесен приговор светского суда.

«Ввиду того, что обвиняемый добровольно признался в преступлениях, в совершении которых его обвиняют, а также исповедовался в грехах и получил право на священные таинства, объявляется, что он будет повешен до наступления смерти, а затем сожжен, но его тело будет извлечено из огня, прежде чем будет уничтожено, а затем похоронено на священной земле».

После этого, казалось, суд завершился. Но милорд высказал еще одну просьбу. Он обратился прямо к Пьеру Л'Опиталю, который имел огромное влияние на Жана де Малеструа.

– Если судьи и обвинители не возражают, я страстно хочу, чтобы я и мои слуги прошли к месту казни в религиозной процессии и получили, таким образом, надежду спасти наши души перед смертью.

Он был не в своем роскошном костюме, который – вместе со всеми его земными благами – скоро попадет в руки тех, кому он причинил зло, а в простой серой рубахе из льна, подпоясанной веревкой. Он медленно шел сквозь толпу, собравшуюся посмотреть, как он встретит свою смерть. Жан де Малеструа шагал на приличном расстоянии от преступников, я – за ним; меня сопровождал мой сын Жан, который молился всю дорогу до площади, где была установлена виселица и разложены костры.

Люди, пришедшие на казнь, вели себя по-разному по отношению к человеку, который убил их детей; одни требовали, чтобы ему распороли живот, а потом отделили голову от тела, как он поступал с их сыновьями; другие от его имени молили о прощении и говорили, что нельзя наказывать за отнятую жизнь новой смертью. Трудно описать, что творилось вокруг, потому что зрители, словно обезумев, пытались донести до остальных свои представления о происходящем.

Он сам поднялся по ступеням на виселицу, его слуги Анри и Пуату не сводили с него глаз. Ноги у него подкашивались и дрожали, один раз он даже споткнулся, а поскольку руки у него были связаны за спиной, ему не удавалось сохранять равновесие и свое природное изящество. Он тряхнул головой, отказываясь от помощи. А я, не в силах сдержать слез, смотрела, как мужчина, который младенцем сосал мою грудь, а став мальчиком, убил моего сына, встал на ящик и замер под веревкой. Он на мгновение поднял голову и взглянул на инструмент своей смерти, но даже не пошевелился, когда ему на шею надели и затянули петлю. Он так и не закрыл глаз, когда из-под его ног выбили ящик. Он несколько минут раскачивался и дергался, словно под порывами ветра. Может быть, демон Баррон, избегавший его столько времени, наконец решил пощекотать ему пятки.

Толпа зрителей хранила молчание, пока тело не перестало дергаться и не обмякло. Затем со всех сторон раздались радостные крики, уносившиеся к самому небу. Под казненным зажгли костер, и пламя принялось лизать раскачивающийся труп. Когда загорелась одежда, в огонь вылили несколько ведер воды, и он с шипением погас.

Тело Жиля де Ре положили в гроб и провезли по улицам Нанта на простой телеге. Отличить стоны от криков ликования тех, кто шел в мрачной процессии за гробом, было почти невозможно, потому что и тех, и других оказалось огромное множество.

Я в оцепенении просидела всю поминальную службу. Она состоялась в церкви Нотр-Дам дю Кармель, расположенной на другом конце города. А затем Жиля де Ре похоронили в склепе рядом с другими аристократами; некоторые из них являлись его предками. Не сомневаюсь, что все они были хорошими людьми и, возможно, даже заслужили право быть погребенными с такой торжественностью.

В отличие от Жиля де Ре.

Я долго стояла перед склепом, в котором он нашел последнее пристанище. Все уже ушли, кто праздновать, а кто скорбеть о его кончине, а я пыталась придумать, как бы мне осквернить его могилу. Там-то меня и нашел Жан де Малеструа.

– У меня для вас кое-что есть, – сказал он.

У меня нет слов, чтобы описать, что я почувствовала, когда развернула сверток, который он положил передо мной. Я меньше всего ожидала увидеть то, что увидела, хотя в действительности не имела ни малейшего представления о том, что может лежать в свертке. Разумеется, развязывая шелковую веревку, я даже подумать не могла, что предстанет моим глазам.