К. Сэнсом - Седьмая чаша

— Я знаю. Пойдем, и постарайся не уронить свою драгоценную ношу.

Пока мы неторопливо ехали по Чипсайду, Роджер был погружен в свои мысли и потому неразговорчив. Торговцы складывали лотки, убирали товар, и нам приходилось то и дело лавировать между разбросанными по дороге пустыми коробками. В опасной близости от копыт наших лошадей воробьями суетились босоногие мальчишки в лохмотьях, подбирая с земли гнилые овощи — остатки прошлогоднего урожая, выброшенные торговцами. У раздаточной станции водовода опять собирались нищие. Один из них, размахивая палкой, на которую был насажен кусок протухшей свиной грудинки, вопил во все горло:

— Помогите Тому из Бедлама! Помогите бедному умалишенному! Видите? Вот, на палку насажено мое разбитое сердце!

— Он наверняка Бедлама и в глаза не видел, — сказал я Роджеру. — Если бы все нищие, которые утверждают, что они там побывали, говорили правду, Бедлам должен был бы быть размером с Вестминстер-холл.

— Каким образом там оказался твой клиент?

— Он действительно скорбен умом. На него нельзя смотреть без содрогания. Я хочу попросить Гая осмотреть мальчика. Может быть, он сумеет разобраться в причинах странного недуга, поскольку мне сие недоступно.

— Значит, доктор Малтон — знаток в душевных болезнях? — с неподдельным интересом спросил Роджер.

— Вовсе нет, — поспешил я успокоить товарища. — Но он практикует почти сорок лет и за это время сталкивался с самыми разными болезнями. И он очень хороший врач — не чета тем коновалам, которые знают лишь слабительное да кровопускание. Страх нашептывает тебе, что у тебя может обнаружиться падучая. Но такие же симптомы могут быть вызваны сотней других причин. Кроме того, у тебя ни разу не было даже намека на припадок.

— Видел я такие припадки. Ими страдал один из моих клиентов. Как-то раз он повалился прямо у меня в конторе и принялся в корчах кататься по полу. Изо рта у него шла пена, а от глаз остались видны одни только белки.

Роджер потерянно потряс головой.

— Жуткое зрелище, доложу я тебе. И эта напасть приключилась с беднягой, когда он уже был не первой молодости.

— Эта страшная сцена, которую ты видел, и заставляет тебя воображать всякие ужасы. Не знай я тебя как умного юриста, назвал бы нытиком и дураком.

— Может, так оно и есть, — усмехнулся Роджер.

Желая отвлечь друга от мыслей о собственной болезни, я рассказал ему про уличного проповедника, что стоял на Ньюгейте, суля реки крови.

— Может ли человек, который возвещает подобные вещи, быть хорошим христианином? — спросил я. — Даже несмотря на то, что в следующую минуту он уже разливался соловьем о сладости спасения.

Роджер покачал головой.

— Мы живем в сумасшедшем и злом мире, Мэтью. Mundus furiosus. [11] Жестокий мир (лат.). Это мир, в котором все против всех, а молитвы наполнены и ненавистью, и злостью. Радикалы предсказывают конец света, потешая одних и смущая других.

Роджер посмотрел на меня с печальной улыбкой.

— Помнишь, в юности мы читали о глупости торговли индульгенциями, о бесконечных церемониях и мессах на латыни, которые не позволяли обычным людям понять смысл посланий Иисуса?

— О да, мы тогда были завзятыми книгочеями. Вспомнить хотя бы книги Хуана Вивеса, писавшего о том, что христианский правитель может положить конец безработице, поощряя общественные работы, строительство больниц и школ для бедных. Но мы тогда были молоды и полны мечтаний, — с горечью закончил я.

— Мечтаний о христианском обществе, живущем в добре и гармонии. — Роджер вздохнул. — Ты гораздо раньше меня понял, что все вокруг прогнило.

— Я тогда служил у Томаса Кромвеля.

— А я всегда был настроен более радикально, чем ты.

Он повернулся ко мне.

— И все же я по-прежнему верю в то, что государство и церковь, не будучи намертво связаны с Папой Римским, могут быть превращены в нечто хорошее и глубоко христианское, несмотря на продажность наших властителей и всех этих новых фанатиков.

Я ничего не ответил.

— А ты, Мэтью? — спросил Роджер. — Во что ты веришь сегодня? Ты никогда не говоришь об этом.

— Я и сам не знаю, Роджер, — тихо признался я. — Нам сворачивать. Давай сменим тему разговора. Улицы здесь узкие, дома — совсем близко, а наши голоса слышны далеко. Нынче нужно говорить с осторожностью.

Солнце уже садилось, когда мы въехали на узкую улочку в Баклсбери, где жил и работал Гай. На ней было видимо-невидимо аптекарских лавок, и Роджер изменился в лице, увидев чучела аллигаторов и прочие диковинные предметы, выставленные в витринах. Когда мы спешились и привязали лошадей к ограде, он испытал огромное облегчение, обнаружив, что в витрине Гая нет ничего ужаснее стеклянных банок с разноцветными пилюлями.

— Почему твой друг обосновался в такой дыре, если он действительно хороший врач? — спросил Роджер, доставая склянку с мочой из седельной сумки.

— Гая только в прошлом году приняли в корпорацию врачей — после того, как он спас ногу богатому олдермену. До этого из-за темной кожи и того, что раньше он был монахом, его туда не пускали, несмотря на то что во Франции Гай получил степень доктора. Он мог быть только аптекарем.

— Но почему он по-прежнему остается здесь? — недоумевал Роджер.

Он сморщился от отвращения, заметив в соседней витрине детеныша мартышки в банке с рассолом.

— Он говорит, что привык к жизни здесь.

— Среди всех этих чудищ?

— Это всего лишь бедные мертвые существа. — Я ободряюще улыбнулся. — Некоторые аптекари утверждают, что сушеные части человеческих тел, растертые в порошок, могут творить чудеса. Гай к их числу не относится.

Я постучал в дверь, и ее почти сразу открыл мальчик в синем халате подмастерья. Это был ученик аптекаря Пирс Хаббердин, которого Гай взял в обучение годом раньше. Высокий темноволосый подросток, он обладал столь привлекательными чертами, что на улице вслед ему оборачивалось множество женских головок. Гай говорил, что ученика отличают необычайное трудолюбие и добросовестность, что было большой редкостью среди лондонских подмастерьев, получивших печальную известность из-за расхлябанности и отсутствия дисциплины. Парень отвесил нам низкий поклон.

— Добрый вечер, мастер Шардлейк. А вы, должно быть, мастер Эллиард?

— Да.

— Это, наверное, ваш анализ мочи? Позвольте, я заберу его.

Роджер с видимым облегчением избавился от треклятой склянки, и Пирс провел нас в лавку.

— Сейчас я позову доктора Малтона, — сказал он и оставил нас.

Я вдыхал сладкий мускусный запах лечебных трав, который наполнял врачебный кабинет Гая, Роджер рассматривал снабженные аккуратными ярлыками банки, выстроившиеся на полках. Маленькие пучки сушеных трав лежали на столе, где стояли ступка с пестиком и крошечные весы вроде тех, что используют золотых дел мастера. Над столом висела диаграмма с изображением четырех стихий и типов человеческого темперамента, отвечающих каждому из них: меланхолический, флегматический, сангвинический и холерический. Роджер внимательно изучил картинку.