Эрик Гарсия - Ящер [Anonimus Rex]

— Ах да, — спохватывается Mикстура-от-кашля. — Я Энглберт, а это Гарри…

«Олд Спайс» с силой лупит нас обоих по затылкам, в ответ на что я рыгаю, а Микстура-от-кашля взвизгивает.

— Ну-ка, оба, заткнулись, — отдает он приказ, и мы тут же подчиняемся.

Проходит некоторое время, прежде чем жесткие линии города уступают место беспорядочным загогулинам природных ландшафтов: деревья, цветы и кустарники вместо фонарных столбов, автомобильных фар и уличных торговцев. Так же резко меняются и запахи, и я поражаюсь лакунам в насыщающих воздух ароматах, словно в головоломке из тысячи кусочков не хватает шести ключевых. Я редко оказываюсь за городом — Лос-Анджелесом, Нью-Йорком и тому подобными — и всякий раз чувствую себя сбитым с толку отсутствием пикантного благоухания смога. В некотором смысле это как путеводный огонь, знак места, которое я люблю.

В то время как мы мчимся по сельской местности, «Олд Спайс» лезет под переднее сиденье, достает оттуда бумажный мешок для покупок и протягивает мне со словами:

— Надень его себе на голову.

— Должно быть, вы шутите.

— Разве это похоже на шутку?

— Не знаю. Я знаком с вами не более получаса.

— И тебе не удастся продлить знакомство, если не натянешь на голову мешок. — Совершенно очевидно, что ему неизвестен афоризм о том, что куда больше мух удается поймать на мед. Ноги у меня совсем онемели.

Я неохотно натягиваю импровизированный шлем, и тут же пропадают все эти милые деревья. По крайней мере, при мне остается обоняние.

— Чуть не забыл, — бормочет «Олд Спайс». Я слышу, как он роется по карманам, мелочь побрякивает, ключи позвякивают, и мгновение спустя сует мне что-то в левую руку. Я вожу пальцами по этому предмету, пытаясь уловить его очертания, — длинный и тонкий, о двух деревянных сторонах, соединенных скрученной металлической проволокой, что-то на манер пасти аллигатора, только без зубов. Одна сторона открывается, когда сжимаешь с другой… — Зажми-ка его, — обращается к партнеру «Олд Спайс». — Зажми, да потуже.

С коричневым пакетом средних размеров от «Блумингдейла» [5] Универсальный магазин в Нью-Йорке. на голове и бельевой прищепкой, сомкнувшейся на носу, я продолжаю свое стремительное продвижение по сельской местности. Во всяком случае, так мне кажется. Кто его знает, не возвращаемся ли мы обратно в город. Чувство времени тоже начинает блекнуть — остаток пути длится час или день, понятия не имею. Я только надеюсь, что когда с меня наконец снимут этот мешок, я не окажусь в Джорджии, где меня ждет, а может, и не ждет ордер на арест — лучше не спрашивайте.

Уши мои, впрочем, оставили в неприкосновенности, и через некоторое время я слышу доносящееся слева жужжание циркульной пилы, слабое, но нарастающее. «Олд Спайс» дрыхнет, возвещая об этом ближним и дальним весям. Еще немного времени спустя машина замедляет ход, и до меня доносится звон трех монет, проваливающихся в монетоприемник, — это ни с чем не перепутаешь. Машина снова набирает скорость.

Через десять минут я слышу корову.

Еще через пять минут резкий аромат мусорной свалки умудряется преодолеть прищепку, прокладывает себе путь сквозь ноздри и безжалостно врывается в обонятельные центры моего мозга. Я невольно с шумом хватаю ртом разъедающий глаза воздух. «Олд Спайс» просыпается — его храп сменяется хрипом, чихом, кавалькадой прочих звуков — и вяло поправляет прищепку, перекрывая доступ остаткам вони.

Мы в Нью-Джерси.

Через какое-то время мы останавливаемся. Это случалось и раньше, но теперь мне предлагают вылезти из машины. Я счастлив оказать своим спутникам подобное одолжение и прямо-таки спрыгиваю с заднего сиденья, желая наконец выпрямить сведенные судорогой, онемевшие ноги.

— Могу я снять мешок?

— Это было бы неразумным.

Гарри хватается за мою левую руку, Энглберт за правую, и они тащат меня по ухабам. От подошв ко мне поступают сигналы: мы идем по усыпанной гравием проселочной дороге.

Несколько минут спустя мы выходим на ровную лужайку. Я, на всякий случай, уже вырабатываю план нападения и побега. Я отказываюсь умирать с пакетом от «Блумингдейла» на голове.

— Закрой глаза, — говорит мне Гарри, и на этот раз я принимаю решение проигнорировать его указания.

Ой! Свет — яркий свет — ослепительный — глаза горят, просто пылают! Я тут же захлопываю веки, даруя тень своим уязвленным гляделкам. Гарри смеется надо мной, к нему нехотя присоединяется Энглберт.

— Мои глаза! Что вы сделали с моими глазами?

Бац! Очередной подзатыльник.

— Хватит ныть, — рявкает Гарри. — Я снял с твоей головы мешок, вот и все. Здесь свет яркий, идиотина.

Глаза привыкают, блекнут красные зигзаги на роговице. Постепенно вырисовывается окружающий пейзаж, и, в общем-то, именно так я его себе представлял: неровный расчищенный круг среди растительности, древесная листва заслоняет солнце, однако недостаточно, чтобы дать покой моим измученным глазам. Единственное, чего я не мог себе представить, это наиболее выступающей детали, причем находящейся в самом центре круга: бревенчатой хижины, будто вышедшей из-под топора старого доброго Эйба Линкольна. Насколько мне известно, он тоже такой смастерил.

Гарри слегка подтолкнул меня футбольным пинком по заднице:

— Иди, давай.

— Туда?

— Ну, куда же еще?

— Не могу ли я снять с носа прищепку?

— Нет.

Тяжело дыша ртом, я направляюсь к хижине, причем замечаю, что ни Гарри, ни Энглберт за мной не идут. Я уже в добрых тридцати ярдах от них и, теоретически, могу попытаться улизнуть — рвануть через поляну, словно газель, а потом исступленно ползти через подлесок. Позвонить в полицию, предупредить о грозящей опасности, а потом выбрать ток-шоу и рассказывать там свою историю.

К сожалению, в то время как я представляю себя рассерженным барсуком, забивающимся в нору, скорость моя более соответствует скорости упитанной таксы, нежели газели. Даже если я смогу убежать от этой пары олухов, вполне вероятно, что они носят с собой оружие дальнего действия, способное уложить меня в один миг и вне всякой зависимости от моих копательных способностей. Короче, я решаю войти в хижину.

Вот повезло, внутри никакого освещения. Между инкубатором Валлардо и блумингдейловским пакетом мой зрительный диапазон сменялся от яркого к темному и от еще более яркого к еще более темному, так что гляделкам стоило немалых усилий сохранить себя в целости и сохранности. На мгновение я задерживаюсь в дверях, впуская внутрь наружный свет, но тут женский голос — низкий, настойчивый — произносит:

— Закройте дверь.

Я повинуюсь и снова оказываюсь во тьме.

— Ваши глаза приспособятся, — слышу я голос. — А до того хочу вам кое-что сообщить. Прошу молчать, пока я не закончу. Понятно?