Джон Харви - Ты плоть, ты кровь моя

– Спускайся вниз, как только будешь готов. Мой кабинет на первом этаже, напротив входа. На двери табличка с моей фамилией.

Доналд сел на свою кровать и уставился в пол.

Кабинет Питера Гриббенса оказался узким и длинным – результат того, что комната более значительных размеров была разделена пополам. Одну стену занимала таблица – имена и даты, нанесенные разными цветами, стрелки и звездочки, черные и красные. На другой – более дюжины фотографий, в основном самого Гриббенса – в компании с коллегами или своими подопечными, которым явно скомандовали произнести в объектив слово «сыр». На столе его были свалены в кучу папки, картонные и пластиковые, разных цветов, несколько записных книжек, стояли два стакана, битком набитые карандашами и ручками. Чтобы освободить место для подноса с двумя кружками, сахарницей и пакетиком бисквитов, ноутбук Гриббенса пришлось поставить на телефонный справочник. По другую сторону от стола было высокое окно, выходившее на обсаженную кустами лужайку и заросшую снизу плющом кирпичную стену.

– Заходи, заходи, Шейн. А то чай остынет. Сахар? Один кусок, два?

Доналд уселся на пустой стул, принял кружку с чаем и беспокойно огляделся.

– Давай бери бисквит. С шоколадным кремом, денег не пожалели. – Опять такой же смешок, который так и не перешел в нормальный смех. – Ты, должно быть, проголодался, пока сюда ехал. Да еще с пересадками. В дороге что-нибудь ел? Хоть сандвич? Ладно, не важно, скоро тебя как следует покормят. Тут неплохо кормят, никто не жалуется. Да и вообще никто ни на что не жалуется. Прямо как с Оливером Твистом, у нас большинство ребят такие… То и дело просят еще добавки.

Бисквиты были немного подтаявшие, шоколад с них стекал Доналду на пальцы. Он не знал, можно ли его слизнуть или лучше рискнуть вытереть руку о сиденье.

Гриббенс раскрыл одну из папок, потом закрыл.

– Дело вот в чем. Пока ты здесь, тебе придется соблюдать некоторые правила…

Доналд внимательно на него уставился и отключил свое сознание.

– По условиям твоего освобождения… Соблюдай правила и установления… Избегай контактов с лицами, подозреваемыми в уголовных связях…

Гриббенс все говорил и говорил, а потом замолк. Доналд вдруг услышал, как тикают часы.

– Шейн?

– Да?

– Ты понял все, что я тебе прочитал?

– Ага.

– Хорошо. – Гриббенс вытащил еще один лист бумаги и протянул его через стол. – У тебя есть какие-нибудь ограничения в диете? Ты не вегетарианец, например?

Доналд помотал головой.

– Аллергии никакой нет? На пшеницу, орехи? Нет? Хорошо. Как насчет религиозных склонностей?

– Чего?

– Религия у тебя какая? Ты католик или к англиканской церкви принадлежишь?

– Никакой у меня религии нету.

– Значит, просто христианин. У нас есть несколько ребят…

– Я ж сказал, нет. Никакой. Ни во что я не верю.

Гриббенс сделал соответствующие пометки в своей бумаге и отложил ее в сторону.

– Инспектор по наблюдению и трудоустройству будет завтра с тобой беседовать. Ты тут пока устраивайся. – Гриббенс поднялся на ноги. – Ну ладно, ступай. Там внизу болтаются несколько наших ребят. В холле есть стол для пула и телевизор.

Когда Доналд был уже у двери, Гриббенс окликнул его:

– Тебе надо постараться, чтобы как следует справиться с этим делом. Которое мы все тут делаем.

Ройял Дживонс сидел на своей постели, прислонившись головой к стене, в наушниках, зажав в руке CD-плейер «Уокмен». Он на секунду открыл глаза, когда Доналд вошел, всего на секунду, не более. Доналд пересек комнату и подошел к окну, выглянул наружу, посмотрел на задние фасады домов, на силуэты деревьев. Краска на прутьях решетки от времени отслоилась и висела клочьями, перепачканная птичьим пометом. Он отошел к своей кровати и сел. Интересно, который теперь час?

Дживонс был коренастый малый с мощной, мускулистой шеей и гладко выбритой головой. На нем были толстые спортивные штаны и такая же рубашка. И кроссовки, без носков.

– И какого хрена ты вылупился? – Дживонс чуть наклонился вперед, не открывая глаз.

– Чего?

– Какого хрена вылупился?

– Да так, ничего.

– Ничего?

– Ага, ничего.

– Это я «ничего»?

– Нет.

– Чего?

– Да я ничего такого…

– Чего – ничего?

– Ничего такого не имел в виду.

– Ничего?

– Ничего.

– Ну и ладненько. – Дживонс теперь уже смотрел на Доналда, широко открыв глаза. Лицо его расплылось в улыбке. – Новичок, да?

– Ага.

– Сегодня въехал?

– Ага.

– После обеда?

– Ага.

– Хрен от тебя лишнего слова дождешься! – Дживонс закрыл свой плейер, снял с головы наушники. – Но это даже к лучшему, парень, мне подходит. – Сдвинулся вперед, протянув руку.

Доналд встал, чтобы ее пожать, надеясь, что это не окажется каким-нибудь дурацким шлепком ладони по ладони, но нет, нормальное рукопожатие, быстрое, но он ощутил и пальцы Дживонса, и всю его толстую ладонь.

– Рой-ял, – представился Дживонс, нарочно деля свое имя на два слога. – Ройял Дживонс.

– Шейн. Шейн Доналд.

Дживонс кивнул, отступил назад.

– Так, значит, Шейн. Ты уже прослушал лекцию, так? От Гриббенса?

– Ага.

– И он тебя спрашивал, христианин ли ты, верно?

– Ага.

Дживонс засмеялся и покачал головой:

– Я ему сказал, что вырос в семье баптистов. Баптистов-пятидесятников. А он и спрашивает: у них, когда крестят, полностью в воду погружают или нет, – а я и говорю: ага, прям как в бассейне, во как! Южный Лондон. Что истинная правда. Я уж думал, он щас меня схватит за руки и велит, мол, давай, становись на колени и молись, понимаешь? Ха! Какой-то урод траханый; он, правда, по крайней мере вроде играет честно, а это уже кое-что, не сравнить с некоторыми другими… И еще – на некоторые вещи он смотрит сквозь пальцы. Если, скажем, придешь слишком поздно, да? Или еще чего-нибудь… Он просто закатит тебе очередную лекцию, а ты стой и слушай, а потом скажи «извините», когда он закончит. Понимаешь, ему такое нравится. Это дерьмовое «извините». – Дживонс снова засмеялся. – Выдай ему полное раскаяние, только чтоб звучало как настоящее, и он готов, спекся. Поверит как миленький, понял?

Он ткнул Доналда кулаком в плечо, шутливо, чтоб никаких обид, несильно, даже синяка не осталось.

– Мы с тобой тут отлично поладим, парень. Если, конечно, ты не слишком громко храпишь и не очень шумишь, когда поздно возвращаешься.

Роб Лоук здорово располнел, даже слишком здорово, средняя пуговица на его синем пиджаке застегивалась с трудом и все время грозила оторваться. Он сидел за своим столом, в светло-голубой рубашке с полосатым галстуком и со страдальческим выражением человека, у которого вся жизнь сосредоточена вокруг кучи незакрытых дел.