Ник Тошес - Рукой Данте

Будто зачарованный, слушал поэт это выражение любви и восторга в отношении того, что еще не существовало. Его друг и патрон, похоже, и сам подпал под магию картины, вызванной собственными словами; оба мужчины молча, сидели в почтительном раздумье о том, что стояло лишь перед их мысленным взором.

Когда поэт поднялся, медленно и словно собираясь объявить, что уходит, его друг и патрон беззвучно положил на стол новенький florino d'oro; на испускавшем тусклое сияние столе, сделанном из того же старого темного дерева, что и шкаф, и полки, монета выделялась своим ярким блеском.

— На нужды либо желания.

Поэт посмотрел на монету, потом на своего друга и патрона.

— Вы уже дали мне более чем достаточно.

Он взял палку, улыбнулся на прощание и повернулся к арке каменного портала.

Он уже перенес ногу через порог, когда его догнал голос друга и патрона:

— Я просто не понимаю. Один год на «Чистилище». С тех пор прошло шесть лет, а «Рай» все еще не закончен. Я просто не понимаю.

Поэт обернулся.

— Я тоже, — честно сказал он. — Я тоже.

Поэт задержался, надеясь, что за этими словами придут другие, но слова не шли.

— Она ведь будет закончена, да?

И тогда слова пришли:

— Все со временем приходит к своему завершению.

В зале для курящих не было никого, кроме одного седовласого джентльмена с маленьким черным виниловым чемоданчиком, красные буквы на крышке которого складывались в надпись «Европейское кардиологическое общество». Мужчина спокойно и с явным наслаждением курил, и я, не удержавшись, с улыбкой сказал, что мне нравится представляемый им образ: чемоданчик с надписью и дымящаяся сигарета во рту. Поняв, о чем идет речь, он кивнул, улыбнулся в ответ и тоном заговорщика прошептал:

— Только никому не говорите.

Оказалось, что он возвращается из Стокгольма, где выступая с приветствием перед международным конгрессом специалистов по сердечным заболеваниям. Все присутствующие на конгрессе врачи получили такие вот чемоданчики.

Наш короткий разговор близился к концу, и я поинтересовался, удалось ли ему, при всех официальных обязанностях, выкроить свободное время в Стокгольме.

— Вы там бывали когда-нибудь?

— Нет.

— Свободное время в Стокгольме то же самое, что свободное время в чистилище. Там ничего нет.

Некоторое время мы сидели, молча и курили. Потом он спросил, не буду ли я против, если он на пару минут включит телевизор, чтобы посмотреть новости.

Вообще-то я был против, но возражать не стал.

И вот тогда мы увидели, как самолет «Юнайтед эрлайнс» врезается в одну из башен-уродин в центре Манхэттена.

Мы недоверчиво переглянулись, однако уже в следующую секунду поняли все без слов. Аллах явил свою волю и свой гнев.

— Летайте самолетами «Юнайтед», — сказал я.

Черные клубы курящегося разрушения заволокли небо. На наших глазах второй самолет поразил цель. Тогда доктор заговорил, медленно кивая в знак подтверждения наступления нового века, свидетелями чего мы только что стали.

— По крайней мере утешает уже то, что власти в своей заботе и мудрости защитили тех невинных от опасностей вдыхания продуктов горения.

Он закурил еще одну сигарету и снова покачал головой, но теперь уже отрицательно.

— Добро пожаловать в апокалипсис. Здесь не курят.

Луи, ангелу смерти, это бы понравилось. Гибель в огне.

Те звуки на фоне скребущихся крыс в ночлежке утопленников: крики пьяных арабов и то ли трахающих, то ли убивающих друг друга обкуренных тунисцев — определить невозможно — в соседних комнатах. Звуки монотеизма.

Бум, бум, бум. Звуки монотеизма.

Монотеизм. Корень всего зла.

Отбросив язычество, отказавшись от богов и расщепив священное на всемогущих, человек выбрал, вознес и принял под разными именами и обличьями давно уснувшего Эниалиона, критского бога войны и разрушения, ступив, пользуясь словами Уильяма Блейка, на путь самоуничтожения.

Эниалион. Ad nihil. Аннигиляция. Уничтожение.

Искусственные рождения одного настоящего, истинного Бога дали начало смертельной болезни, чумы Эниалиона: ψΰχόθςος, смерти души. Там, где когда-то душу и небо пронизывала теофания, теперь поднимался, пронизывая умершие душу и небо, черный дым уничтожения.

Существуют виды животных, убивающих себе подобных ради пропитания или в борьбе за территорию. Но именно патология религии сделала человека самым противоестественным, ужасным, самоуничтожительным из всех видов. Люди воевали всегда: ища в войнах милости богов. Но они не воевали во имя богов. Елена Троянская была дочерью Зевса и смертной женщины, однако же во время Троянской войны Зевс не встал на чью-нибудь сторону. Первыми во имя Бога Всемогущего начали убивать евреи в третьем веке до нашей эры, воюя против греков. И именно евреи приняли греческих богов. Но злом агрессии монотеизм был с самого начала, еще тогда, когда тысячью годами раньше Аменхотеп IV насильно навязал его почитавшим многих богов египтянам.

Монотеизм.

Крест, полумесяц, шестиконечная звезда. Они были всего лишь оружием за поясом Эниалиона.

Какое-то время я не мог курить, чувствуя, как напрягается палец на спусковом курке каждый раз, когда я беру в рот сигарету. Теперь я не чувствовал ничего, кроме доброй и крепкой затяжки.

Зачем я убивал? Не ради какого-то гребаного, дерьмового Бога, не ради какого-то гребаного, дерьмового Аллаха, не ради какого-то гребаного, дерьмового Иисуса, мать его, Христа.

Зачем я убивал? Мне было уже наплевать.

Это уже не имело значения.

Да и никогда не имело.

Я лишь знал, что не занимаю трон Сатаны, который и трон Бога.

Так что пошло оно все!

Просто верните мне древнюю религию, настоящую древнюю религию. Положите меня с Афродитой, и пусть Дионис течет по моим жилам.

На хрен семитскую Триаду, на хрен всех сыновей Сима!

Левант — Иерусалим — вот колыбель Зверя всего сущего зла: «священный град» трех монотеистических религий.

К черту трех иерусалимских кошек и к черту Иерусалим!

Пусть многочисленные настоящие, священные боги сотрут их вместе с долбаным Иерусалимом с лица умирающей земли.

Я закуриваю, затягиваюсь, задерживаю палец на губах и ничего не чувствую. Никакого напряжения.

Несколько часов спустя я уже дрыхну на большом роскошном диване в номере 418 лондонского отеля «Ритц». Просыпаюсь от ощущения чьего-то ненавязчивого присутствия. Меняющая цветы горничная извиняется за беспокойство. Я встаю и, подойдя к окну, раздвигаю тонкие и легкие шторы на большом окне, выходящем на Гринпарк. Смотрю, потом включаю телевизор. Башен-уродин уже нет.

Пытаюсь дозвониться до Мишель, она живет в Бруклине. Каждая попытка наталкивается на сигнал «занято», начинающий звучать сразу после набора кода страны или города. Только через несколько часов непрерывного набора я наконец пробиваюсь в Бруклин.