Эван Хантер - Молодые дикари

Хэнк взял кружку и отпил глоток.

— Хорошее, правда?

— Да, очень хорошее, — согласился Хэнк. — Ты говоришь так, словно знаешь Ридона очень хорошо.

— Однажды я проломил ему череп. Держу пари, что у него до сих пор есть шрам, — сказал Фрэнки.

— Когда это было?

— В одной из уличных драк. Я ударил его, и он свалился, а затем я двинул его ногой по башке. На мне были армейские ботинки. Я считаю, что всякий, кто идет в уличную драку без армейских ботинок, — не в своем уме. Так что я, должно быть, здорово раскроил ему череп.

— Почему ты ударил его ногой?

— Потому, что он лежал на земле, и я не хотел, чтобы он поднялся.

— Ты бьешь ногой всякого, кто лежит на земле?

— Всякого.

— Почему?

— Потому что я знаю, если я окажусь в таком же положении, они сделают со мной то же самое. Вас когда-нибудь били ногами, мистер?

— Нет.

— Ну, я вам должен сказать, в этом мало приятного, разве только если вам нравится, когда вас топчут ногами. Мне это не нравится, и я делаю это первым. Когда человек лежит и продолжает лежать, он не может причинить вреда. Однажды Ридон ударил меня битой для игры в крикет, вы знаете это? Он чуть не сломал мне ногу, эта сволочь. У меня на него зуб. Можете поверить, если вы не убьете этого сукиного сынка, то в один прекрасный день я сделаю эту работу за вас.

— Чтобы тебя схватили? — спросил Хэнк.

— Только не меня... А вообще-то, если бы меня схватили, это было бы не так уж и плохо. Тогда я мог бы положить конец дракам между бандами. Возможно, быть схваченным или еще быть призванным в армию — это единственный выход. Драки — совершенная глупость.

— Тогда зачем вы это делаете?

— Вы должны жить, не так ли? Вы должны защищать свои права.

— Какие права?

— Свою землю, приятель, свою территорию. В противном случае они все время будут приходить сюда и делать то, что они сделали с Ральфи. Вы должны их остановить, не так ли? Вы не можете позволить им топтать вас.

— Похоже, они думают, что вы пришельцы, — сказал Хэнк.

— Да, страшные пришельцы, — ответил Фрэнки. — Мы только и делаем, что стараемся ладить с ними, а получаем одни неприятности. С такими парнями, как Ридон, вы не можете спокойно даже высморкаться. Он настоящий задира, эта сволочь, и он всегда такой, с самого первого момента, как только стал членом клуба «Орлы-громовержцы». Все они пользуются плохой репутацией, все до одного. Вы когда-нибудь встречались с президентом их клуба?

— Нет. Кто он? — спросил Хэнк.

— Парень по прозвищу Большой Доминик. На самом деле он маленькая креветка и мог бы поместиться у вас в боковом кармане, — Фрэнки покачал головой. — Клянусь богом, я не знаю, где они его выкопали. Разве президент не должен обладать качеством руководителя? Я не хочу сказать, что я большой вождь, но этот тип Доминик годится только для воробьев. И вообще они никакой не клуб, эти подонки.

— Вы сделали бы хорошее дело, если бы отправили всех троих на электрический стул, мистер Белл. — вставил Гаргантюа.

— Да, — согласился Фрэнки. — Вы сделали бы действительно хорошее дело. — Он повернулся лицом к Хэнку. Глаза его все также были спрятаны за темными очками, но вдруг он уже перестал быть поклонником Пикассо с гордой испанской кровью. Его лицо стало суровым, а голос, хотя он и говорил монотонно, звучал угрожающе: — Вы сделали бы действительно хорошее дело, мистер Белл.

— Для них не будет ничего хорошего, если это сойдет им с рук, — сказал Гаргантюа.

— Да, подтвердил Фрэнки. — Многим это может не понравиться.

С минуту они сидели молча. Оба парня в упор смотрели на него, словно пытаясь без лишних слов заставить его понять смысл того, о чем они говорили.

Наконец Хэнк поднялся.

— Ну, спасибо за информацию, — сказал он и полез в карман за бумажником.

— За пиво плачу я, — сказал Фрэнки.

— Ну, в таком случае, спасибо, — сказал Хэнк и вышел из бара.

Мать Рафаэля Морреза приехала в Гарлем из маленького городка Вега Байя, находящегося в Пуэрто-Рико. Там Виолета Моррез должна была работать с восьми утра и до шести вечера. Это верно, что в Нью-Йорке условия были лучше и выше заработок, но в Пуэрто-Рико после работы она шла бы домой к своему сыну, а здесь, в Нью-Йорке, она не могла больше этого делать. Ее сын мертв.

Она приехала в Нью-Йорк по настоянию мужа. Он работал мойщиком посуды в ресторане на Сорок второй улице и обосновался здесь годом раньше, живя у родственников и откладывая деньги, чтобы в конце концов снять квартиру и привезти жену и сына. Она переехала к нему против своего желания. Она знала, что Нью-Йорк — город больших возможностей, но очень любила Пуэрто-Рико и страшилась покидать знакомые и безопасные места. Спустя шесть месяцев после их приезда в Нью-Йорк муж ушел к другой, предоставив ей и сыну самим находить способы к существованию в огромном городе.

Сейчас, в тридцать семь лет (на два года старше жены Хэнка), — Виолете Моррез можно было дать все шестьдесят лет. Она была худая, с изможденным лицом, и только глаза и губы говорили о былой красоте. Квартира ее находилась на четвертом этаже в доме без лифта.

Они молча сидели в маленькой гостиной, и она так смотрела на Хэнка, что он чувствовал себя неловко, понимая: это то же самое, что смотреть в глаза огромному горю, которое требовало одиночества и не нуждалось в сочувствии.

— Что вы можете сделать? — сказала она. — Что вы сможете сделать?

— Я позабочусь, чтобы восторжествовало правосудие, миссис Моррез, — ответил Хэнк.

— Правосудие? В этом городе? Не смешите меня. Правосудие существует только для тех, кто здесь родился. Для других нет ничего, кроме ненависти. Это — город ненависти, сеньор.

— Я пришел искать помощи для дела вашего сына, миссис Моррез. Все, что вы можете рассказать мне...

— Помочь его делу, да. Но не ему. Вы никогда уже не сможете помочь Рафаэлю. Слишком поздно. Мой сын мертв, а те, кто убил его, все еще живут. И, если они останутся жить, они еще будут убивать, потому что это не люди, это — звери. Это — звери, полные ненависти. — Она помолчала, глядя прямо ему в глаза. Затем, словно ребенок, задающий вопрос отцу, почему небо синее, спросила: — Почему в этом городе ненавидят, сеньор?

— Миссис Моррез, я...

— Меня учили любить, — продолжала она, и в голосе ее вдруг послышалась тоска и в то же время нежность, которая на мгновение подавила горе. — Меня учили: самое прекрасное в жизни — любовь. Меня учили этому в Пуэрто-Рико, где я родилась. Там легко любить. Там тепло, люди не спешат и здороваются с тобой на улице. Они знают, кто ты, знают, что ты Виолета Моррез. Они говорят: «Привет, Виолета, как здоровье? Что слышно от Хуана? Как сын?» Это очень важно — чувствовать себя человеком, как вы считаете? Важно знать, что ты — Виолета Моррез и что люди на улице узнают тебя. Здесь совсем иначе. Здесь холодно, все торопятся, и здесь нет никого, кто бы сказал: «Привет, Виолета» или поинтересовался, как ты себя чувствуешь сегодня. В этом городе нет времени для любви. Есть только ненависть. И эта ненависть отняла у меня сына.