Брэд Мельцер - Книга судьбы

Примостившись на краешке ржавого радиатора отопления под окном, Нико продолжал медленно раскачиваться, снова вернувшись к созерцанию падающего снега за окном и осторожно трогая первую струну своей обшарпанной кленовой скрипки. На струнодержателе была выполнена инкрустация в виде цветка клевера с четырьмя лепестками, но Нико намного сильнее интересовало то, как строго и прекрасно струны скрипки пересекали мостик эбенового дерева, переходя в гриф инструмента. Когда его только перевели в клинику Святой Елизаветы, первые две недели он просидел на одном месте, глядя в окно. Естественно, врачам это не понравилось — они назвали его поведение «антисоциальным и эскапистским».

Их мнение только усугубилось, когда они обнаружили, какой вид открывается из окна Нико. Справа возвышалось облупленное кирпичное здание с военным крестом на крыше («слишком символичное напоминание о его военном прошлом» ). Слева тянулись берега Анакостия-ривер ( «здесь вообще не на что смотреть» ). А вдалеке, на самом краю больничной территории, раскинулось кладбище с сотнями могильных плит тех, кто умер здесь в период с Гражданской и до Первой мировой войны, когда пациентов, солдат и моряков, еще хоронили неподалеку (« никогда не следует зацикливаться на смерти »). Тем не менее, когда Нико как-то сказал медицинской сестре, что кизиловое дерево под окном напоминает ему о родном доме в Висконсине, где мать играла на виолончели, а ветки дерева, казалось, раскачивались в такт музыке, врачи не только пошли на попятный, но и нашли кого-то, кто подарил ему скрипку с клеверной инкрустацией («позитивные воспоминания следует всячески поощрять» ). Но Нико понял, что это было знамение. То, о чем Господь написал в Книге. И Господь послал ему их. Скрипичную Троицу.

Восемь лет спустя Нико все еще жил в той же самой комнате, в окружении все той же небольшой кровати, той же самой прикроватной тумбочки и того же самого крашеного комода с зеркалом, в котором лежали его Библия и красные стеклянные четки.

Но было еще кое-что, о чем Нико не говорил никогда и никому. Кизиловое дерево и впрямь напоминало ему о родном доме и матери, но гораздо больше его занимала разбитая и заброшенная служебная дорога, которая проходила прямо под его окном и вела дальше, через всю территорию клиники, заканчиваясь на парковочной площадке перед главным входом в павильон Джона Говарда. Дерево было знамением — крест, на котором распяли Христа, был из кизила, — но дорога… эта дорога должна была стать путем его спасения. В глубине души Нико знал это. Он верил в это всем сердцем. Он знал это с самого первого дня, когда увидел дорогу, поросшую травой и сорняками, с трещинами и ухабами в изношенном асфальтовом покрытии. С каждым годом ее поверхность сужалась и отступала под натиском травы. Совсем как чудовище, думал Нико. Чудовище, которое сидит внутри. Как те чудовища, которые убили его мать.

Он не хотел нажимать на курок. Поначалу не хотел, во всяком случае. Не хотел даже тогда, когда Троица напомнила ему о грехе отца. Но когда он увидел доказательство — страницу журнала доставки из больницы…

— Спроси своего отца, — сказала ему Троица. — Он не станет отрицать этого.

Раскачиваясь на радиаторе парового отопления и глядя в больничное окно, Нико по-прежнему слышал эти слова. По-прежнему чувствовал сладковатый ароматный дым отцовских сигар. По-прежнему задыхался от резкого ветра Висконсина, бегом поднимаясь по ступеням дома отца. Он не вспоминал его почти шесть лет. Последний раз они виделись еще до армии… до увольнения… до приюта. Нико даже не знал, как найти его. Но Троица знала. Троица помогла ему. Троица — да благословит их Господь! — показала Нико дорогу домой. Чтобы покарать чудовище. И исправить то, что еще можно было исправить.

— Папа, она должна была умереть за мои грехи! — крикнул он тогда, распахивая дверь и врываясь внутрь. Эти слова все еще звучали у него в ушах. Он до сих пор помнил сладковатый аромат сигар. По-прежнему ощущал, как сгибается палец, лежащий на спусковом крючке. Слышал, как отец всхлипывал и умолял:

— Пожалуйста, Нико, ты же мой… Позволь мне помочь тебе.

Но Нико видел только фотографию матери — свадебную фотографию! — прекрасно сохранившуюся под стеклянной крышкой кофейного столика. Такая молодая и красивая… вся в белом… как ангел. Его ангел. Его ангел, которого у него забрали. Забрали чудовища. Звери. Антихрист.

— Нико, жизнью клянусь — всем святым, что у меня есть, — я невиновен!

— В этой жизни не бывает невиновных, папа.

Следующее, что запомнил Нико, это как он поскальзывается на старом и рваном линолеуме, покрывавшем пол, пропитавшемся… пропитавшемся красным. Запомнил темно-красную лужу. Кровь.

— Па… — прошептал Нико, лицо которого было забрызгано кровавыми веснушками.

Но отец уже не мог ничего ответить.

— Не сомневайся, Нико, — сказал Номер Третий, — Проверь его лодыжку. Ты найдешь их метку.

Нико пошевелился — не обращая внимания на пулевое отверстие в руке отца (чтобы он ощутил боль Христа) и еще одно отверстие в сердце, — поднял отцовскую ногу и потянул вниз носок. И увидел. То, о чем говорил Номер Третий. Тайную метку. Скрываемую даже от сына. Скрываемую от жены. Крошечную татуировку.

Циркуль и угольник — самый священный из всех масонских символов. Инструменты ремесла архитектора… инструменты для построения их входа, дверного проема… плюс «G», обозначающее Великого Архитектора Вселенной.

— Чтобы показать, что он — один из них, — объяснил Номер Третий.

Нико кивнул. Он все еще не мог прийти в себя, обнаружив тайну, которую так долго хранил отец. Теперь чудовище было мертво. Но, как сказал Номер Третий, благодаря масонам еще много чудовищ рвались на свободу. Много зверей. Но теперь, сражаясь — то есть служа Господу, — он мог превратить смерть своей матери в благословение.

Троица называла это фатум, рок . Так по-латыни именовалась судьба . Судьба Нико.

Нико поднял голову, услышав это слово. Судьба.

— Да… так она… как в Книге.

И прямо там Нико понял, в чем будет заключаться его миссия — и почему у него забрали мать.

— Пожалуйста… я должен… позвольте мне помочь вам поразить чудовищ, — вызвался Нико.

Номер Третий внимательно наблюдал за ним. Он мог бросить Нико прямо там. Мог оставить его одного… покинуть на произвол судьбы… мог предпочесть сражаться в одиночку. Вместо этого он нашел те единственные слова, которые мог сказать только избранник Божий или праведник:

— Сын мой, помолимся вместе.