Джон Кейз - Танец духов

Сзади, где-то в конце фюзеляжа, вдруг… дзинькнуло.

Быстрый такой, одиночный звук — чистая нота до. Дзинк! — и все. Майклу Берку невольно вспомнилась свадьба брата. Призывая всех к тишине перед тостом, их отец стучал металлической ложечкой по бокалу: дзиньк! дзиньк! дзиньк!

В общем-то забавный звук.

Но сейчас было не до смеха. Даром что вертолетик произведен галантными французами, высокими бокалами для шампанского он вряд ли оборудован. Поэтому куда вероятнее, что хвостовой ротор звонко поцеловала пуля — не иначе как одна лопасть пополам и ее куски уже летят к земле.

Берк нервно покосился на пилота, новозеландца по фамилии Рубини.

— Ты слышал?..

Красавец Рубини сверкнул улыбкой:

— Не робей, прорвемся!

Однако вертолет неожиданно завалило вправо, и он тут же круто пошел вниз, выписывая отчаянные кренделя. Рубини, бледный как смерть, судорожно пытался выправить машину.

Берк вцепился руками в кресло и не дышал.

Вся его жизнь — вся! — успела пронестись перед ним за те пять-десять секунд, что вертолет кувырком скатывался с неба по пятисотфутовой невидимой лестнице — прямиком на стену деревьев.

Перед мысленным взглядом мелькнули все собаки, которых он трепал за ушами, все женщины, которых он целовал, все места, где он бывал, и все люди, которых он так много перевидал на своем коротком веку. Прянуло веселыми рождественскими запахами, потом вспомнилось, как пахла Сена ранними утрами, когда он прогуливался у самой воды. Ах, сколько всего было — хорошего и плохого, чудесного и глупого… За все спасибо, Господи!

А вертолет все падал, и падал, и падал.

Словно за стеной дождя, но очень явно, перед Берком возникло лицо матери. И всплыли, казалось, давно забытые строки. В кабине вертолета запахло гардениями — теми самыми, про которые было стихотворение…

Пилот орал. Нет, визжал. «Зачем он, дурачок, тратит последнее время на страх?» — мимоходом подумал Берк, не отвлекаясь от главных мыслей.

Только чудо могло их спасти. А Берк в чудеса не верил. И поэтому в его голове кто-то уже бубнил некролог:

Майкл Ли Берк…

двадцатисемилетний уроженец Виргинии…

отмеченный наградами фотограф…

в результате вертолетной катастрофы…

обгорелый труп…

в пятидесяти милях от границы со Сьерра-Леоне…

будет его не хватать…

Когда шасси вертолета чиркнуло по первым веткам, настал черед самых свежих воспоминаний.

Как они накануне надрались с Рубини и кончили тем, что пели караоке в отеле «Мамба пойнт». Ооновцы хохотали, но Майкл, видать, был не совсем плох, потому что в номер он поднялся не один, а с агрономшей Урсулой, миловидной грудастой славянкой, — знатоки считали ее единственной натуральной блондинкой во всей Монровии. Урсула, возможно, еще дрыхнет в его комнате — он не стал ее будить, тихо собрался и ушел.

В момент, когда зеленый ураган начал крошить стекло кабины, Берку было откровение: не глупая пуля угробила его, а дурная карма, накопленная за годы фотографирования людей в крайних ситуациях. При всех его добрых намерениях — показывать правду, способствовать пониманию, вызывать сочувствие и так далее — никуда не деться от того простого факта, что он зарабатывал деньги на чужом горе и отчаянии.

Чем жутче была картинка, тем лучше она продавалась. Он фотографировал несчастных в нищих кварталах Рио-де-Жанейро, полудетей-полузверей в непотребных сиротских приютах Бухареста, проституток на калькуттских улицах красных фонарей. Эта профессия мало-помалу исподволь разрушает человека. Незаметно подмешивает дерьмо в его карму. Берк искренне верил, что служит человечеству, а на самом деле был чем-то вроде благонамеренного подглядывателя в щелочку.

Сейчас, за неделю до своего двадцативосьмилетия, он направлялся в лагерь беженцев — снимать детишек с ампутированными конечностями, дабы показать всему цивилизованному миру плоды очередной войны за алмазные копи.

«Все, дружок, отснимался.

Господи, не спасешь, так хоть помилуй!»

Что-то большое звездануло через остатки ветрового стекла и расплескало голову Рубини по всей кабине.

А окончательный удар все не наступал. Вертолет прошел сквозь ветви и лениво грохнулся в болото.

Боли было так много, что Берк уже ничего не понимал. «Вот она какая — смерть, — думал он. — Но что это за смерть такая, если я ее чувствую? Кто же после смерти — чувствует?!» Рот был полон крови. В теле, похоже, не осталось ни единой целой косточки. И в послесмертном аду его крутило как на карусели. Берк заставил себя очнуться и открыть глаза.

Вертолет, наполовину вбитый в болото, но с еще живым двигателем, вертелся, как навозная муха в агонии. Верхний ротор то ветки рубил, то кочки резал — разбрасывая мох и поднимая фонтаны воды. Наконец винт ударил о что-то по-настоящему твердое — и разлетелся на куски.

Двигатель упрямо выл дальше — пристанывая и расплевывая искры по кабине.

Берк, весь в крови, утыканный осколками стекла и металла, возился с застежкой ремней безопасности. Малейшее движение доставляло дикую боль. Тело ощущалось как мешок раздробленных костей. Кровь текла и по лицу. Даже плечи были совершенно мокрые от… Нет, это не кровь, черт возьми! Берк потянул носом, и его замутило.

Вертолетное топливо!

Сейчас бабахнет!

Почти теряя сознание от боли, он расстегнул-таки ремни безопасности. Но поздно, поздно… Тихий пых возвестил — случилось. Через секунду уже вся кабина была в огне. Сорочка на Берке полыхала. Он заметался и через какую-то дыру вывалился наконец из кабины, на лету срывая с себя горящие ошмотья.

Внизу он куда-то полз, полузахлебываясь в воде, пока его не остановил поваленный ствол. Там он и остался лежать — в неглубоком озерце.

И лежать ему было в этом озерце — часы и часы, дни и дни. На короткие мгновения он приходил в сознание. Как ни странно, на раны слетелись не мухи, а пчелы. Целый рой смаковал прозрачную жидкость, которая выступала из ожогов. Однако боль, едва ли не к счастью, торопливо утаскивала Берка обратно во тьму.

«Ну это ли не дурная карма? Имеете желание возразить?»

Они сидели на вращающихся стульях за столом из пластика — как раз под большой фотографией хмурого полковника Сандерса, владельца заведения. Солнце лупило через огромные окна. За извивами набережной золотились пляжи и посверкивало Средиземное море.

Ладони Аамм Хакима, старшего из двоих, лежали на столешнице — словно это была парта, а он — готовый к уроку первоклассник. Но лицо было строгое, как у учителя. А руки — на загляденье: длинные пальцы дивной формы, ухоженные ногти.