Луи Байяр - Черная башня

— Необычная карьера. В те дни я осознала также, какая карьера предстоит мне. Стать одной из этих несчастных, грустных женщин. Помню, в молодости я смотрела на них со стороны, обращала внимание. У них был такой вид, словно, когда они отвернулись, жизнь ускользнула от них и единственное, что им осталось, — она окидывает взглядом посуду на столе, — это полировать серебро.

Она берет чайную ложку. Смотрит на свое отражение, то появляющееся, то исчезающее.

— Ты должен кое-что знать, Эктор. В тот вечер, когда твой отец пришел ко мне — накануне смерти мальчика, — он дал мне письмо.

Вот так всегда в жизни: самые важные вещи — самые хрупкие. И сейчас так же. Услышав о письме, я не смею произнести ни слова. Потому что все, кроме молчания, таит в себе смертельную опасность для него, самого важного и самого хрупкого.

Мать опять умолкает. Теперь она взбалтывает вино в бокале.

— Он сказал, чтобы я открыла его только в том случае, если он не вернется. А если вернется, то я должна была сжечь его, не читая.

— Ты так и поступила?

— Разумеется. Я сделала все именно так, как он просил. Бросила письмо прямиком в печку.

Надо было наклониться к самой свече, чтобы заметить блеск в ее глазах.

— Я сожгла конверт, — говорит она. — Что касается письма…

Как же это удивительно. Предмет, к которому вело повествование, все время лежал на столе, не далее чем в пяти сантиметрах от горы чайных ложек. Лист бумаги, весь в сальных пятнах: это вполне могло быть старое меню или рекламный проспект.

— Возьми его, Эктор! Зачем оно мне теперь?

И все же я не в силах прикоснуться к листку. И не могу отвести взгляд.

— Он отказался от всего, — шепчет она. — Бросил все, ради чего мы трудились, и никогда…

Ее рука подлетает к лицу и на целых полминуты замирает у самых губ, прежде чем она собирается с силами и продолжает говорить:

— Так что я тоже сдалась. Оставила всякие попытки угодить ему. Понять его.

В последний раз взглянув на документ, она берет его со стола и вкладывает мне в руку. Смыкает мои пальцы на листе.

— Надеюсь, тебе повезет больше, чем мне, — качает она головой.

Свеча у самого ее локтя превратилась в огарок. Ни один из нас не встает, чтобы заменить свечу, так что, в конце концов, ее свет сужается до венчика с пульсирующим, как сердце, облачком воздуха вокруг.

— Кто бы мог подумать, что я так кончу, — произносит мать. — Нет уж, у меня в планах было другое. Только я никак не вспомню, что именно.

Очень медленно я встаю. Некоторое время размышляю, поцеловать ее на ночь или нет. Вот как я в итоге поступаю: кладу руку ей на плечо и убираю не сразу, а через секунду.

Уже у дверей вдогонку мне летит фраза, которую она произносит своим прежним голосом, словно пытаясь хоть на мгновение завоевать обратно сданные позиции.

— Эктор, я уже месяц прошу тебя починить балясину. Она сама ведь не починится. Не понимаю, почему ты…

И, уже поднимаясь по лестнице, я слышу:

— Ах, ладно…

Я принимаюсь за чтение не сразу. Сначала усаживаюсь в постели, пристраиваю на столике рядом свечу. Несколько долгих минут просто держу письмо в руках, не разворачивая его. И, наконец, незадолго до полуночи начинаю читать…

Если ты читаешь это письмо, значит, моя миссия не удалась.

Я не стану разглашать характер этой миссии, дабы не подвергать тебя еще большей опасности. Скажу одно. Было человеческое существо, которое нуждалось в моей помощи.

Если бы в опасности оказался наш собственный любимый сын, я мог бы лишь надеяться, что отец какого-нибудь другого ребенка сделает для него то, что я сейчас делаю для этого мальчика. И я верю, что, когда Эктор сам станет мужчиной, он будет готов поступать так же.

Мне многое вменят в вину, Беатриса. Меня назовут дьяволом, роялистским агентом, врагом народа и так далее. Ничем таким я не являюсь. Я врач, чей высочайший долг (по крайней мере, так я всегда считал) — исцелять, помогать, а не сидеть и пассивно наблюдать, как угасает Жизнь.

Мысль, что я своими действиями подвергаю опасности тебя и малыша Эктора, мучает меня невыносимо. Как я желал бы уберечь вас! Пожалуйста, знай — верь, — что если был бы другой путь, я бы пошел по нему.

Знай и еще одно, моя дорогая жена. Я люблю тебя, люблю всей душой. Ты будешь хорошей матерью нашему сыну, а если он когда-нибудь спросит обо мне, скажи, что до последней секунды своей жизни я думал о нем.

Прощай.

Я перечитываю письмо раз десять, а может, и больше, стараясь примирить внутренний образ отца, сложившийся за долгие годы, с тем, каким он предстал в этом письме — величественным, страстным. Вывести ребенка из крепости, охраняемой двумястами стражниками! Какая для этого требуется комбинация принципиальности, мужества и чистого безумия?

Получилось ли у него то, что он задумал?

«Все в порядке», — сказал он матери, когда вернулся. Означали ли его слова, что невероятный замысел осуществился? Что дофина тайно переправили в Швейцарию, где он и пребывал все эти годы? А как же сообщения о смерти ребенка? Или комиссары Тампля просто скрыли факт его исчезновения? И кого похоронили в тот день на кладбище Мадлен?

Вопросы, ураган вопросов. И за всеми этими вопросами зреет понимание. Понимание того, как случилось, что Шарль оказался заброшенным в мой мир. Я отыскал причину, по которой прощальное письмо избегло пламени. Впервые за всю мою жизнь отец обращался непосредственно ко мне.

И я верю, что когда Эктор сам станет мужчиной, он будет готов поступать так же.

Я снова и снова перечитываю эту фразу. И в глубине души отвечаю: я готов. Готов завершить начатую тобой работу.

Нет ничего удивительного, что в эту ночь я вижу во сне отца. Только говорит он почему-то голосом Шарля Рапскеллера. Они играют в карты с Кретьеном Лебланом и никак не могут договориться, как называть короля, и в процессе спора начинают словно бы оплывать по краям. Вдруг сон прерывается возгласом из реального мира:

— Доктор!

Я разлепляю глаза.

— Проснитесь! Вставайте!

Кажется, это Жанна Виктория. Она тяжело дышит и полна решимости. Трясет меня за воротник сорочки.

— Что вы здесь…

— Присматриваю за вами, — отрезает она. — Как обычно. Скорее, у нас нет времени!

Схватив мою руку, она, словно сестра милосердия — выздоравливающего, сводит меня вниз по лестнице.

— Шарль, — шепчу я.

— Он со стариком. Быстрее!

«Но что случилось? — хочу я спросить. — Почему я должен куда-то идти?»