Хизер Гуденкауф - Бремя молчания

Он набычивается и снова идет на меня. Замахивается правой рукой, словно собираясь ударить меня по голове, а сам неожиданно приседает и бьет меня левой в солнечное сплетение. Я падаю навзничь. Из меня как будто выпустили весь воздух. Стараюсь вдохнуть, но не могу и отчаянно брыкаюсь, пытаясь сбросить его с себя. Молочу его по спине, по лицу… Стыдно признаться, даже дергаю за волосы. Все что угодно, лишь бы освободиться. Тогда я снова смогу дышать. Он пытается схватить меня за обе руки и закинуть их за голову, но я извиваюсь, как угорь, и ему никак не удается до меня дотянуться.

— Бен, черт тебя дери, прекрати! А ну, тихо! — кричит он.

Но я по-прежнему молочу его куда ни попадя. Я снова могу дышать, проходит несколько секунд, и я соображаю, что отец старается вырваться, но я его не пускаю. Он пытается вырваться и встать — вот почти поднялся, но я ставлю ему подножку и тут же хватаю за ногу. Он прыгает на одной ноге, волоча меня за собой. Но, как я уже говорил, я парень довольно крупный, и далеко ему не уйти. Он плюхается на землю. От неожиданности я выпускаю его ногу; он тут же бьет ею, метя мне в переносицу. Мы оба слышим страшный хруст… Перед моими глазами кружат не звезды, как в детских мультиках. Мне кажется, будто передо мной пролетела стайка светлячков. Мы оба на секунду застываем; похоже, он не понял, что сломал мне нос. Да и мне слабо верится, хотя отец бил меня предостаточно. Из носа хлещет кровь, его как будто стиснули кусачками.

— Черт побери, Бен! — говорит он. — Чего ради ты это сделал?

Он не шутит — видимо, и правда думает, что я сам сломал себе нос. Раньше мне никогда никого не хотелось убить по-настоящему, даже Мичема. А сейчас хочется — отца. Я замахиваюсь и бью его в висок окровавленным кулаком.

— Ты, значит, решил, что девочку обидел я, но я ни при чем. Правда, Бен! — Он блокирует мои удары и пытается убедить меня в своей невиновности.

— Я тебе не верю! Я расскажу, я всем расскажу, что ты сделал с Петрой и Калли! — Руки у меня мокрые и скользкие от крови, чаще всего я не попадаю в цель. Отец пятится от меня. У меня нет сил гнаться за ним; я встаю и вытираю окровавленные руки о шорты. Шорты придется выкидывать.

— Бен, — задыхаясь, говорит он, — хочешь, чтобы меня упекли за решетку? Посадили за преступление, которого я не совершал? А ведь так и будет! За такое дают пожизненный срок! — Он трет лицо дрожащими руками. — Господи, Бен… По-моему, Петра умирает. Надо позвать на помощь!

— Помощь приведет Калли. Она уже, наверное, добралась до опушки, она скоро приведет сюда людей, — не сдаюсь я.

— О чем ты, Бен? Ведь она четыре года молчит как каменная! Думаешь, сейчас заговорит? Как она расскажет, что случилось?

Я не отвечаю. Я слишком устал, у меня болит нос и заплыли глаза, но я упорно слежу за ним.

Помню, когда мне было пять лет, я думал, что мой отец самый большой и сильный на свете. Когда он приезжал, я ходил за ним хвостиком, втискивался рядом, когда он плюхался на свое любимое кресло. Подражал каждому его движению: как он засовывает руки в передние карманы джинсов, когда разговаривает с дружками, как держит банку с пивом в правой руке, а левой срывает кольцо. Мне нравилось, как он закрывает глаза и пьет пиво большими глотками, как ходит кадык у него на шее, когда он глотает. Когда он пил пиво, на его лице появлялось выражение блаженства. Как будто мы все — мама, малышка Калли и я — исчезали, когда отец пил.

Выпив две-три банки, отец становился веселым, разговорчивым. Щекотал нас, обнимал и целовал маму. Играл со мной в дурачка или ведьму или сажал Калли на колени и ехал с ней «по кочкам, по кочкам».

После четвертой банки у него менялось настроение. Он придирался к маме по мелочам, орал, что она неправильно складывает его рубашки и не подмела кухню. Пилил ее за то, что она якобы слишком много денег тратит на продукты, и тут же упрекал, что она не приготовила ничего вкусного. Играть со мной в карты ему быстро надоедало, и он бросал игру на середине, даже если выигрывал. На Калли после четвертой банки отец и вовсе не обращал внимания.

После седьмой банки он начинал дергаться и не любил, когда мы его о чем-то спрашивали. Если я пытался сесть рядом с ним в кресло, он выталкивал меня — не сильно, но сразу становилось ясно, что он хочет остаться один. Мама уводила нас с Калли наверх и читала нам сказки. Я переодевался в пижаму. Помню, она была белая с веселыми клоунами и воздушными шариками. Ни одному своему другу я в этом не признаюсь, но ту пижаму я очень любил. Когда я переодевался после купания, я словно надевал на себя радость. Правда, один раз после седьмой банки отец сказал, что в этой пижаме я похож на «глупую девчонку» и что он ее сожжет. После того я ее больше не носил, надевал в кровать старую отцовскую футболку. Но и любимую пижаму не выбросил. Она до сих пор лежит под моими зимними кальсонами в нижнем ящике комода. Лично мне не кажется, что пижама девчоночья. Она просто веселая. У каждого пятилетки должна быть такая веселая пижама.

После двенадцатой банки мы бежали из дома. В погожие дни мама вела нас в лес. Калли она сажала в такую штуку вроде рюкзака, который носят спереди, и мы шли гулять. Она показывала мне места, где она играла, когда была маленькая. Мы спускались к Ивовой низине и речке Ивянке — в том месте, где ее пересекало упавшее дерево. Мама вела нас вниз, к воде. На мелководье лежали огромные булыжники, по которым Ивянку можно было перейти вброд. Мама вынимала Калли из рюкзака, укладывала на одеяло в тенечке, а потом учила меня переходить ручей по камешкам за двадцать пять секунд. Когда она была моложе, ей удавалось перебежать речку и за пятнадцать секунд, на три секунды быстрее, чем ее друг. Я знал, что ее другом был помощник шерифа Луис, хотя по имени она его никогда не называла. Говорила просто — «друг».

Однажды после двенадцатой банки — мы еще не вышли из дому — мама случайно обмолвилась о своем детстве и о том, как они с Луисом играли. Неожиданно отец пришел в ярость. Начал кричать на маму, ужасно обзывать ее, даже швырнул в нее пивной банкой. Больше при папе свое детство мама не вспоминала.

Через пару часов блужданий по лесу, высчитав, что отец напился и спит, мама уводила нас домой. После не знаю скольких банок обычно следовал долгий сон. Мы могли шуметь, сколько хотели; отец отключался напрочь. Но шуметь мы боялись — сидели тихо, как мышки, даже телевизор не включали. Я всегда боялся, что он проснется, когда я буду смотреть фильм, незаметно подкрадется сзади и ударит меня по голове…

В детстве я бродил по дому и держал банку с газировкой точно так, как отец держал банку с пивом. Я держал банку в правой руке, а левой дергал за кольцо, хотя я и правша. Потом подносил банку к губам, отхлебывал газировку и долго смаковал, прежде чем проглотить. Допив все, я швырял банку на пол. Мама однажды поймала меня за этим занятием. Она смерила меня долгим, тяжелым взглядом, и мне показалось, что она на меня рассердится, хотя я никогда не видел, чтобы она сердилась на отца, когда он так делал. Но мама не рассердилась, только сказала: