Хизер Гуденкауф - Бремя молчания

— Бенни, в следующий раз попроси у меня стакан со льдом и соломинку. Так пить гораздо вкуснее.

Она так и делала — всякий раз, как у меня была банка с газировкой, она доставала холодный стакан, лед и соломинку. Мама оказалась права, так пить гораздо вкуснее.

Иногда, выпив неизвестно сколько пива и проспав несколько часов, отец просыпался, не протрезвев. Тогда он заходил в чулан рядом со спальней, где висела его одежда, долго там рылся и вытаскивал бутылку с чем-то темным. Как только мама видела, что он ищет в чулане эту бутылку, она спешно одевала нас, выводила из дому и сажала в машину. Мы уезжали. По вечерам она возила нас перекусить в Уиннер, городишко побольше нашего, где есть ресторанчик «Калверс». Мы брали гамбургеры, картошку фри и одну порцию луковых колечек на троих. Калли сидела в высоком стульчике, а мама отламывала от своей порции маленькие кусочки и клала их на поднос перед Калли. Смешно было смотреть, как Калли старается захватить пальчиками эти кусочки. Иногда она промахивалась, но все равно тянула пальцы в рот, надеясь, что хоть вкус останется. Напоследок мама покупала большой стакан шоколадного коктейля — мне, мне одному. Она сажала меня на заднее сиденье, пристегивала ремень безопасности, и всю долгую обратную дорогу я наслаждался своим коктейлем, тянул его через соломинку. Уиннер находится совсем недалеко от Уиллоу-Крик, но мама ехала проселочными дорогами, говоря, что здесь «красивый вид». Поэтому возвращались мы очень-очень долго.

Однажды ночью, когда мы вот так возвращались «по красивой дороге», я задремал и проснулся от сильного толчка. Оказалось, мама нечаянно заехала в кювет. Выбравшись на обочину шоссе, она повернулась к Калли и ко мне.

— Как вы? — спросила она. Я кивнул: мол, все в порядке, хотя в темноте она не видела моего лица.

— Я коктейль пролил, — пожаловался я.

Мама протянула мне салфетки, чтобы я вытер брюки, а потом положила голову на руль.

— Извини, — сказала она, хотя обращалась вроде и не ко мне. — Извини, я так устала…

Потом она снова завела мотор, и мы поехали домой. Отец спал в кресле в гостиной, повсюду валялись пивные банки. Я их не считал, но, по-моему, их было не меньше двадцати одной. Да еще на столе стояла коричневая бутылка. Мама в ту ночь не стала подбирать банки с пола. Прошла мимо и буркнула себе под нос: «Проспится — сам за собой уберет». Потом она уложила нас с Калли спать.

После того раза отец никогда не мог найти свою коричневую бутылку. Сначала он страшно бесился, долго бродил по всему дому и ругался, а потом находил в холодильнике очередную банку пива и снова усаживался в кресло. Время от времени, когда отец снова напивался так, что делалось страшно, мама сажала нас в машину и везла в Уиннер, но больше мы «по красивой дороге» не возвращались. Мама заруливала на парковку, блокировала дверцы и ненадолго закрывала глаза.

— Отдохну немножко, — объясняла она нам.

Однажды, очень холодной зимней ночью, мы даже ночевали в Уиннере. Сняли номер в мотеле. Мотель оказался дешевенький, без бассейна и прочих наворотов, зато в номере был большой телевизор, и мама позволила мне переключать каналы, сколько захочется. Сама она сидела рядом со мной на кровати, укачивала Калли и старалась не плакать.

Надеюсь, я не делаю ничего плохого. Надеюсь, Петра из-за меня не умрет. Надеюсь, она еще жива…

И я, и отец в крови. Мы сидим на поляне, смотрим друг на друга и ждем, кто сделает первый шаг, но не шевелимся. Еще не время.

Бен пока не вернулся, и я волнуюсь и за него. Как будто мне мало… Все время вспоминаю упреки Фильды и Мартина, и мне еще горше. В Бене я уверена. Он девочек пальцем не тронул бы. Да и Грифа я хорошо знаю, он не способен по-настоящему обидеть детей. Часто он к ним просто равнодушен. И потом, утром в гостиной я насчитала гораздо меньше пивных банок, чем обычно. Если бы он дошел до последней стадии, у меня было бы больше поводов для беспокойства.

Луис так мне и не перезвонил. Знаю, он ведет следствие, ищет девочек и еще должен заниматься другими делами. Просто странно, что его здесь нет. Луис всегда был рядом со мной, кроме тех лет, когда он учился в колледже. Даже я понимаю, что не имела права просить его остаться. Луис заступился за меня в пятом классе, когда мне не давал прохода один хулиган — нам с ним тогда было по девять лет. Он утешал меня, когда я психовала перед докладом по литературе в десятом классе. Он был рядом, когда умерла мама.

Хотя мы с мамой были очень разными и у нас было мало общего, Луис понимал: потеряв маму, я понесла самую большую утрату. Мама медленно угасала от рака груди, а мы с отцом ухаживали за ней. Те дни оставили в моей душе глубокий след. Луис, бывало, возил меня в публичную библиотеку, и я брала книги, которые заказывала мама, и читала ей вслух, дожидаясь, когда она заснет после укола морфия.

Моя мама очень любила читать. Я — нет. В моей жизни не оставалось времени на книги. Я никогда не пыталась читать в перерывах между школой, работой в магазине и свиданиями с Луисом. Мама частенько подкладывала мне книги на тумбочку у кровати, надеясь, что какая-нибудь из них меня заинтересует и мы потом ее обсудим. Но я не любила читать — до тех пор, пока она не заболела. Тогда, наверное, из чувства вины, я начала читать маме вслух. Однажды, перед самым концом, мама попросила найти ей старую книжку Уиллы Кейтер «Моя Антония». Эту книгу я уже видела раньше, мама много раз клала ее на мою прикроватную тумбочку. Я так и не выбрала времени прочесть ее, хотя и знала, что меня назвали в честь главной героини. Я не могла представить, что общего может быть у меня с Антонией Уиллы Кейтер, которая жила сто лет назад. Но по маминой просьбе начала читать. Нехотя я погрузилась в Небраску рубежа веков — и полюбила новый мир. Луис часто сидел рядом со мной, пока я читала маме вслух. Сначала я очень стеснялась, потому что не привыкла слушать собственный голос, но ему, кажется, нравилось, как я читаю, а у мамы на губах во время чтения часто появлялась слабая улыбка.

Однажды вечером, недели за три до смерти, мама похлопала по матрасу больничной кровати, которую мы привезли ей, когда поняли, что она умрет. Я опустила металлическую планку, не дававшую ей выпасть, и робко присела рядом.

— Наклонись пониже, Антония, — сказала мама.

Она никогда не называла меня Тони, а только Антония. Я придвинулась ближе, стараясь не задеть катетер, воткнутый ей в запястье. Смотреть на маму в таком состоянии было невыразимо тяжело. Мама всегда была очень красивой, настоящей красавицей, и от нее пахло духами «Шанель»… В последние дни ее окружал другой запах — неприятный запах старости и болезни. Когда-то светло-золотистые волосы стали бесцветными, какими-то мышиными, пряди безвольно обвисли, лицо побледнело и часто искажалось гримасой боли.