Эмиль Асадов - Золотой Крюк

— Чего шутить-то — ни настроения, ни поводу никакого нет.

Чеботарев поднялся, оставив женщину на скамейке наедине со своими думами, и направился к девушке.

— Не помешаю?

— Нет, конечно, — его голос отвлек Марину от своих мыслей. — Как там мама? Успели сделать непристойное предложение?

— Нет пока, — улыбнулся Чеботарев, — она сегодня, похоже, не в том настроении.

— Да, я успела заметить.

— Вы на нее не сердитесь, но она рассказала про ваши неприятности…

— А никаких неприятностей нет, — девушка сердито сжала губы, — хотя могла и помолчать. Мне жалость не требуется.

— Я только подумал, может, стоило поставить тому пацану эту треклятую "тройку"? Говорят, лбом стену не прошибешь…

— Да я бы поставила! — девушка импульсивно взмахнула рукой, — вы думаете, я дура, решила мир переделать? Я только хамства не терплю, наглости такой беспредельной. Двенадцатилетний пацан уверен, что у него уже весь мир в кармане, а потом заявляется его папаша при погонах, и начинает мне доказывать, что, дескать, так и есть — мир уже там, залезай тоже в этот карман и ни шикни! Он думает, что когда он сыну в таком возрасте золотые часы на руку вешает — этим он ему лучше делает. А я заставила снять, потому что в классе рядом с ним учатся дети, родители которых скоро свои обычные часы продавать на толкучке будут, чтобы на жизнь хватило. Когда в 12–13 лет у одного ребенка возникает комплекс неполноценности, а у другого — вседозволенности — это ужасно. Пусть меня увольняют, я хоть не буду видеть потом, во что превратятся все эти дети лет через пять — десять.

— Не сердитесь, — снова попросил Чеботарев, — а то, когда вы так говорите, я сам чувствую себя в чем-то виноватым. А мама ваша только мне об этом рассказала — так мне можно, мы же с вами практически коллеги!

— Разве вы тоже учитель?

— Я тоже безработный. Еще и месяца не прошло.

— То-то я заметила, что вы не в себе, — призналась девушка. — А вас-то за что? Не обижайтесь, но не верится, что вы разругались со своим начальником.

— Обижаться не буду, если скажете, почему в это трудно поверить?

— Вы мягкий очень. По вам видно, что конформист. Домом наверняка жена руководила?

— Ничего подобного, — начал сердиться Чеботарев, — Елена следила за домом, как и положено женщине, а я работал, деньги приносил.

— Я, наверное, бестактна, — вздохнула девушка. — В конце концов, какая разница, кто руководит домом, лишь бы лад был. Так за что же вас уволили?

— Прокололся. А тут ревизия. В общем, все разом навалилось.

— Бывает. И, наверное, как водится, никого из прежних сотоварищей рядом почему-то не оказалось…

— Почти никого, — признался Чеботарев. — Чтобы обо мне вспомнили, мне надо умереть, тогда исходящий из квартиры запах, может, привлечет чье-то внимание.

— Зачем же так кардинально? Вы уже пробовали найти другую работу?

— Где ж ее найти? Я компьютер не знаю, язык общения один — ломанный русский, и то со словарем, — попытался шутить Сергей Степанович. — Моя специальность — инженер-экономист, плюс по ходу дела нахватался понемногу из строительных норм и правил. Но на это сейчас спроса нет — заводы почти все стоят. Еще и возраст такой — переучиваться уже поздно, пенсию получать — пока рано.

— Но у вас же, вроде, жена со связями — помочь не может?

— Жена ушла в тот же день. И вещи прихватила.

— Вот почему вы к нам за утюгом ходите! — воскликнула Марина. — Но, между прочим, вы можете в суд обратиться. Вещи забирать она не имела права.

— Да нет, Мариночка, я в суд обращаться, конечно, не буду, — Чеботарев потупился, разглядывая намокшие от травы носки ботинок. — Остатки самоуважения, знаете ли, не позволят.

— Извините.… Нет, я и вправду дура — горожу непонятно что, — голос Марины смягчился. — Хотите, я с родителями учеников поговорю, они ко мне до сих пор звонят, а одного парнишку я по математике подтягиваю. Может, они про работу подскажут?

— Ничего, я пока сам попробую. Если совсем ничего не получится — скажу.

— Только без всякого стеснения, — потребовала девушка, — я, разумеется, никого в подробности посвящать не буду. Просто знающий человек работу ищет — и все.

— Скажу, — снова пообещал Чеботарев. — Ну что, пойдем, заберем вашу маму, пока она там не замерзла?

— На маму валите, а сами продрогли, — рассмеялась Марина, — немудрено — ноги промочили. Пойдемте, а то и в самом деле завтра с гриппом свалитесь.

Когда они вернулись домой, было уже совсем темно. Чеботарев простился с женщинами у двери их квартиры, за чем последовала непродолжительная баталия — Полина Александровна, которой дочь успела наябедничать про его промокшие туфли, заставляла его взять у них мед. Чеботарев сопротивлялся, но проиграл. Поднимаясь на свой этаж с переброшенным через руку пальто, сжимая в другой баночку с желтым снадобьем, он улыбался. Ему казалось, что он смог сделать что-то хорошее, да и самому от разговора в парке полегчало. Чувство одиночества, давившее ему грудь все эти дни, не спешило возвращаться обратно — и это было совсем неплохо.

Витька продолжали мучить ночные галлюцинации. В последней из них он, гладко выбритый, втиснутый в безупречно сидящий на нем смокинг, сидел в казино за рулеточным столом, покручивая между пальцами фишку. Шарик крутанулся и замер в незримой Витьку ячейке, и юркий крупье с носом, как у грача, придвинул к сантехнику его выигрыш, почему-то использовав для этого гаечный ключ.

"Райское наслаждение", — подумал Витек и, закинув голову на спинку кресла, посмотрел в потолок. Под потолком же парила супруга обворованного им гражданина, освещая зал глубоким вырезом своего декольте. Вдруг из декольте вместо левой груди вывалился кокос, чем Витек остался весьма шокирован, и понесся прямо на него — точь в точь реклама "Баунти". Но, в отличие от рекламного ролика, где картинка в последний момент исчезает, кокос аккуратно приложился прямо по лбу удачливого игрока.

Витек от удара и удивления моргнул, и окружающая его ирреальность моментально сменилась: теперь он сидел, приложив ко лбу холодную мокрую тряпку, в зале суда за решеткой, покорно взирая на тройку заседателей — одногрудую Елену, небритого Александра Невзорова и Палыча. Именно присутствие здесь сторожа удивило Витька безмерно.

— Сколько бы ему дать? — судьи рассматривали Витька, будто под микроскопом, и тут ему стало стыдно, что он такой маленький.

— Шесть с половиной, — предложил сам Витек.

— Три, — отрезала одногрудая Елена. — Не больше. Большего он не заслуживает. И пусть уберет за собой — а то наследил кругом.

В этот момент в клетку залетел грач с внешностью брачного афериста, сел Витьку на плечо и стал плакать.

— Как же мы без вас, — рыдал грач, тюкаясь клювом в плечо подсудимому, — кто же в нашем заведении теперь стричься будет?