Александр Каменецкий - Последний пророк

— Ну где, где авианосец? — Таня подбегает к окну в сотый раз и тычет пальцем в бескрайнее и спокойное, как на картине, Средиземное море. — Всем на нас наплевать!

— Здесь нельзя оставаться, — гнет свое Гюнтер, трагически запуская пальцы в лохматую гриву. — Пока мы здесь сидим, мазерфакерс все ближе и ближе! Может, они через час будут здесь. Подумайте о девочке!

Ужасно, конечно, но о девочке мы совсем забыли. Машка тенью ходила где-то рядом, исчезала, появлялась, но никто не обращал на нее никакого внимания. Она вроде все понимала очень хорошо. Испуганный, заплаканный, молчаливый детеныш. Мы даже не знали, ела она или нет. Сами ничего не ели или какую-то мелочь, сейчас не вспомнить. И вдруг Машка подает голос:

— Смотрите, смотрите!

— Что? Где! — Мы, толкая друг друга, метнулись к окну. Наша охрана доблестная, все шестеро громил, гуськом скрывается в апельсиновой роще. Быстренько так, скорым походным шагом. Хоть бы одна тварь оглянулась приличия ради! Секунда — и нет их. Таня садится на пол и заходится отчаянным плачем. Над ней склоняется Гюнтер, неуклюжий, гладит по волосам, шепчет:

— Ду майне гюте…

Добрый Гюнтер. Таня плачет, прижавшись к его неширокой груди. Дочь беспомощно хлопает глазенками.

— Они нас не убьют, — твердо говорю я. — Они же не идиоты. За что им нас убивать? Все обойдется, я уверен. Иностранцам дадут возможность уехать.

— Ты всегда во всем уверен, — взвизгивает Таня, захлебываясь слезами. — Как я ненавижу в тебе эту уверенность! Зачем ты затащил нас в эту чертову дыру, зачем?! Неужели нельзя было найти какое-нибудь другое место? Нет, ты всегда поступаешь так, как тебе хочется, никого не слушаешь…

— Перестань, не надо, — твержу я. — Ведь еще ничего не случилось. Ничего страшного.

— Ты никогда ни о ком не думаешь! — кричит жена. — Думаешь только о себе. Я тебя ненавижу!

— Нужно спрятать Машку в подвале, — приходит мне вдруг нелепая мысль. — Они… мало ли что с нами может случиться, но ребенка они там не найдут.

— Просто подожгут дом, — жена сквозь слезы, со злостью.

— Я не пойду в подвал! — прорезается Машкин испуганный голосок. — Я останусь здесь.

Сидим, молчим. Может, мы еще о чем-то говорили, звучали какие-то мелкие, незначительные фразы, я не помню. Нужно было готовиться умирать. Все это сознавали, даже, наверное, Машка. Трудно сказать, сколько утекло времени, прежде чем Гюнтер встал, разминая сигарету, прошелся по комнате и вдруг заговорил. Он не обидится, если я переведу его монолог на нормальный русский:

— Мне тяжело об этом говорить, друзья… Вы стали мне теперь очень близкими людьми… Но я должен сказать. Мой дед воевал на Восточном фронте. Он служил в вермахте, не в СС, у него была в Ляйпциге кондитерская лавка, и его забрали на войну. Он получил Железный крест за мужество. Мой дед был честный и храбрый человек. Он не убивал женщин и детей, он воевал только с русскими солдатами. Наверное, он убил много русских солдат, раз ему дали Железный крест. Дед считал, что исполняет свой долг. Тогда все так считали, что они исполняют свой долг. А под Сталинградом он попал в плен. Его отвезли очень далеко на юг… я забыл, как называется эта страна… где живут казаки…

— Казахстан, — сказал я.

— Да-да, Казакстан. Там строили большую железную дорогу, и зимой там очень холодно. В Ляйпциге никогда не бывает так холодно. Однажды мой дед лег на снег и начал умирать. У него не осталось сил больше работать, он хотел умереть. Тогда его просто оттащили в сторону, чтобы не мешал другим, и оставили в снегу. Наступил вечер, все ушли, только мой дед остался. Он уже был почти мертвый. Но вдруг он почувствовал, что кто-то лижет ему лицо. Это была собака, которая лизала ему лицо. Собака русского конвоира, который шел вечером посмотреть за порядком. Русский конвоир мог пристрелить моего деда, имел право его пристрелить. Но вместо этого взвалил его на плечи и понес в госпиталь. Говорят, это не был добрый конвоир, это был очень злой конвоир, все его боялись. А он спас жизнь немецкому пленному…

Гюнтер замолчал, я увидел: глаза его влажно блестят. Не-потушенная сигарета тлела у самых пальцев. Столбик пепла, изгибаясь, дрожал в воздухе.

— Папа, а почему наши с немцами воевали? — вдруг спросила Машка.

— Не знаю, — ответил я. — Людям нравится воевать.

— А почему люди такие злые? Разве добрые не могут сделать так, чтобы больше никогда не воевать?

— Добрых на войне убивают в первую очередь, — вздохнул я.

— Ребята, хотите, я вам кофе сделаю? — вдруг беспомощно сказала Таня, всхлипнув. — И девочке поесть надо.

— Прости меня, — ответил я. — Прости меня, если можешь. Я всегда вас так любил обеих, тебя и Ежа. Простите вы меня…

И в этот момент ударили выстрелы — совсем близко. Автоматные очереди, беспорядочная пальба, крики. Вот и все, подумал я, вот теперь все…

Грохнула внизу входная дверь, застучали частым перебором шаги на лестнице.

Тяжелый бег по коридору, сопение, неразборчивые ругательства по-французски — Жан-Эдерн на пороге. Багрово-красный, в пыли, в расстегнутой рубахе баттон-даун, со спортивной сумкой на плече. Явился.

— Какого черта вы еще здесь?!!

— А что мы должны делать? — ору в ответ. — Что делать, если вы нас бросили?!

— Идиоты! Яхта, яхта!!

Проклятие, мы же действительно забыли про яхту! Про яхту, которая спокойно стоит в бухте, в заливе, по ту сторону нашего мыса. Которой мы любовались. Небольшая, изящная, белоснежная. С золотой надписью по боку «Sea Star». «Морская звезда». Наша вилла тоже называется «Морская звезда». Кажется, я забыл об этом сказать раньше.

— Быстрее! — ревет, надсаживаясь, Жан-Эдерн. Рвет «молнию», расстегивает свою сумку, достает два маленьких складных автомата. Я не приглядывался, но думаю, это были чешские «скорпио». Такие же, как у штурмовиков, которые сбежали. — Мужчины берут оружие. Gredines гнались за мной по пятам. Надо задержать их, пока яхта будет готова. Да не спите же!

Спотыкаясь, совершенно забыв про вещи, мы скатились вниз. Крики звучали где-то совсем рядом, в сотне шагов, среди апельсиновых деревьев. Неужели, черт побери, мне сейчас придется стрелять?

— Нужно залить горючее в баки, — на ходу объяснял Жан-Эдерн, пока мы забирались на борт, — и подготовить двигатель. Это займет минут десять. Женщина с девочкой — в трюм, немедленно. Вы и Гюнтер лежите здесь, на корме. Оружие заряжено?

Мы кивнули. Хотя лично я абсолютно не был в этом уверен.

— Они не должны подойти ближе вон тех камней, — коротко объяснил Жан-Эдерн. — Иначе смогут бросить гранату. У них есть ручные, гранатомета нет. Патроны экономить, бить прицельно. Головы не поднимать. Выполняйте!

— Я… не могу стрелять в людей, — неожиданно, заикаясь, проговорил побледневший Гюнтер и положил автомат на доски палубы, почти выронил. — Я… мирный человек, я не могу… Verzeihung…