Дерек Картун - Явочная квартира

Хаагленд уронил ложечку на блюдце, звяканье как бы поставило восклицательный знак в конце тирады Баума.

— Дело обстоит так. — Хаагленд как бы не услышал сказанного, — Первое — у нас есть источник с той стороны, верно? Второе — у вас есть Котов, заявляющий, что в вашем правительстве действует агент русских. Третье вернувшись в Париж, вы, конечно, обсудите это в своей конторе. А если слух дойдет до ушей того самого агента? Тогда мой источник, считайте, сгорел. Выходит, как ни кинь, все клин. Предоставлю я сведения, которые помогут вам изобличить агента, — плохо, а не сделаю этого и агент останется невредим…

Во время своей речи Хаагленд постукивал ложечкой по краю чашки, а в конце снова уронил.

— Но все же давайте попробуем договориться.

Если действительно у американцев есть источник, знающий о Котове и о том, что именно тот пытается продать, то Хаагленд такого человека под удар не подставит, у него и полномочий таких нет — рисковать осведомителем.

— Ваш источник занимает какую-то должность?

— Да.

— Дайте понять хотя бы косвенно, что и откуда ему известно.

— Значит, договариваемся?

— Возможно.

Наступила пауза. Лучше бы Базз нас в эти рискованные дела не втягивал, — подумал шеф английской службы. Баум встретился взглядом с Хааглендом. Этот субъект способен лгать, глядя тебе прямо в глаза. Ну и что? Разве я не готов сделать то же самое?

— Так о чем конкретно договариваемся? — спросил он.

— Я сообщаю, где, по мнению моего осведомителя, вам следует искать шпиона. А вы называете своего главного подозреваемого. Дальше видно будет.

— Идет, — не слишком охотно согласился Баум, у него было ощущение, что на него давят.

"Когда вы чувствуете давление со стороны собеседника, его острое желание из вас что-то вытянуть — не раз говорил Баум своим ученикам, — вот тут-то у вас и возникает преимущество, собеседник может потерять бдительность. Поэтому сами никогда не проявляйте особой заинтересованности — это как бы ваша самозащита." Вот и тут он вяло произнес:

— Давайте.

— Искать надо среди педиков, так наш человек утверждает.

Баум и глазом не моргнул, хотя сердце у него сильно стукнуло. Приподнял одну бровь и спросил невозмутимо:

— А если этот ваш тип приврал?

— Мы уверены, что он говорит правду.

— Неужели можно кому-нибудь безоговорочно верить?

— На личности я не указываю. По моим сведениям в вашем правительстве с полдюжины педиков.

— И это все, что вам известно?

— Далеко не все, но больше пока не скажу.

— Маловато.

— Я пока ничего не получил в обмен на мою информацию.

Баум просиял улыбкой:

— И не получите.

— Мы же договорились, — обозлился Хаагленд.

— Вовсе нет. Я только сказал "давайте", вот и все, а не обещал следовать вашей схеме. Ваша информация никакой ценности не имеет. Вы что, думаете, что французские спецслужбы в своих досье не отмечают сексуальных пристрастий политиков? Мы же отлично понимаем, с каким риском связан гомосексуализм в отношении безопасности.

— Баум, вы меня накололи!

— Ничего подобного, — улыбка не сходила с физиономии Баума, — По правде сказать, мне все время казалось, что вы изо всех сил стремитесь навязать нам данную информацию. Да ещё что-то взамен — но, простите, это не предусмотрено. Терпеть не могу, когда меня подталкивают к выводам.

На том встреча и закончилась.

— Сожалею, — сказал Артур Уэддел, провожая Баума до самого выхода на Гоуэр стрит. — Базз в своем деле силен, но уж насчет манер…

— На сей раз он и в деле себя не показал.

Они обменялись рукопожатием и Баум направился ловить такси.

Куда не поверни, отовсюду мне Антуана Лашома подсовывают, — размышлял он по пути в аэропорт, — Но что-то мешает мне принять эту версию. Очевидный ответ не всегда правильный, но иногда может оказаться и верным. И если это как раз такой случай, то получается — личная моя паранойя мешает расследованию. Это точно. И все же, все же…

Он мрачно поглядывал на скучные дома вдоль Кромвел Род, пока такси в толпе других машин продвигалось к аэропорту.

Альфред Баум и сам не мог бы объяснить, что мешает ему признать этого человека настоящим перебежчиком. Разум твердит, что тот говорит правду, а интуиция предостерегает: что-то не то. Сам ли Котов вызывает к себе недоверие или какие-то детали его речей? А может, и целиком все, что он рассказывает о деятельности КГБ. Баум пытался уличить Котова, используя факты его прошлого, но и тут не преуспел.

Вопрос: Почему вы не любите советскую систему?

Ответ: Может быть, из-за отца — он пострадал при Сталине.

В: Расскажите ещё раз, как это было.

О: Отца звали Котов Константин Семенович, он служил в артиллерии в чине капитана. Их часть отрезали в бою под Таганрогом, он попал в плен. При Сталине это считалось великим преступлением. В конце войны его освободили из плена, а в сорок шестом арестовали уже дома.

В: Какой это был месяц?

О: Не помню.

В: Продолжайте.

О: Отца отправили в лагерь, писем мы не получали. Вернулся он в пятьдесят девятом, через тринадцать лет. Ушел крепким, сильным человеком, а стал калекой. Через четыре года умер. В школе ребята говорили, что мой отец трус и предатель.

В: Вот почему вы и невзлюбили советскую власть?

О: Когда отец вернулся, мне было четырнадцать. Этот человек предатель — был мне чужой. Я обрадовался, когда он умер. Не прощу системе, что она ввергла меня в такой грех — стать врагом собственному отцу.

В: И все же пошли работать в КГБ?

О: (после долгого молчания) Пошел.

В: Объясните, пожалуйста.

О: Как и многие другие, я страдал своего рода шизофренией раздвоением души, рассудка. Мы хотели защищать свою систему, старались не видеть недостатков, крайностей. Считать, что социализм плох, потому что у тебя случилась личная трагедия, — это называлось субъективизмом, принижением великого исторического процесса. Так многие думали. А ещё верили, что со смертью Сталина станет лучше.

В: Так и произошло?

О: Да. Надежды, казалось, оправдываются.

В: А сейчас как вы их расцениваете?

О: Как самые пустые — просто способ выжить в то время. Я пришел к такому пониманию — и потому я здесь.

В: Но этот опасный курс выбрали как раз тогда, когда Советский Союз отрекся от своего прошлого. Мы уже говорили о гласности, правда?

О: Говорили.

В: Вы в неё не верите, да?

О: Не верю.

В: Тут какое-то противоречие…

О: Возможно.

В: Гласность — это как раз то, что защитило бы других отцов и других детей от того, что случилось с вами.

О: Согласен.

В: И тем не менее…

О: Я не философ. И не политик.

В: Раньше вы говорили, что бежали ради лучшей жизни.

О: Верно.

В: А теперь мотивируете побег некими принципами, а не желанием личного благополучия.