Владимир Орешкин - Рок И его проблемы-2

Присутствие Души, — подобно дуновению ветра. Который движется туда, куда хочет сам. Ты чувствуешь его прикосновение, но не знаешь, откуда он пришел, и куда направляется… Так бывает с каждым, кто родился от Души и Истины.

Никодим ответил:

— Но подобное невозможно представить.

Иисус сказал:

— Ты тот, кто учит израильтян божественному… И ты не принимаешь этого…»

Где-то невообразимо далеко работал телевизор. Я видел его голубое пятно, которое пульсировало, то становясь больше, то снова уменьшаясь до небольшой точки. И слышал голоса. Телевизор то начинал разговаривать, то замолкал, то снова начинал говорить.

Его постоянно выключали, — он через какое-то время включался сам, и принимался что-то бубнить себе под нос, с каждым разом все громче и громче.

Я хотел попросить, чтобы сделали звук потише, но у меня не было голоса, и я не знал, кому и как предать свою просьбу.

Все потому, что на мне был акваланг… Да, точно, на мне был акваланг, поэтому я не мог говорить. Я плавал в акваланге и в маске в каком-то бассейне, где учили начинающих, они проплывали по дорожкам надо мной, — видно было, как их руки и ноги поднимали голубые брызги.

Телевизор был их тренером. Его поставили на бортик бассейна, он оттуда командовал желающими научиться держаться на воде.

Я же подстраховывал снизу. Чтобы никто из пловцов не утонул. Я плыл за их ногами, никто не думал тонуть, но я серьезно относился к обязанности, которую мне поручил телевизор.

Подо мной была серая муть, под ней, в черноте, виднелось кафельное дно бассейна. Там было холодно и неуютно, — меня не тянуло туда. Мне не нужно было воздуха, я дышал под водой нормально и так, без акваланга, но акваланг был нужен. Потому что он так приятно сдавливал лицо, без него оно бы окончательно потеряло форму, и растворилось в воде бассейна.

Если бы не телевизор, который, то принимался раздражающе отдавать команды, то шелестел неразборчивыми словами, шелестел и шелестел…

Я открыл глаза и увидел перед собой грязное полотно подушки.

Телевизора не было, но где-то рядом негромко разговаривали…

Комната без окон, четыре кровати, кондиционер, три человека, дверь. За дверью — коридор, там — такие же две комнаты, еще одна — в ней человек в белом халате. Коридор заканчивается лестницей вверх. Лестница перегорожена стальной решеткой, с такой же, из стальных прутьев, дверью… Тюрьма.

Я понял это, как только открыл глаза… Что я — в тюрьме.

И тут же пришло воспоминание об удовольствии, которое я испытал, когда дотянулся до того молодца.

Отголосок кровожадного наслаждения коснулся меня, — я попытался торжествующе улыбнуться. Не получилось… Что-то с моим ртом было не так. Весь он был забит какой-то гадостью.

Я пошевелился, подтащил голову к краю кровати, и плюнул на пол. Это оказалось путешествие длинной во все мои силы… Хорошенько же мне отомстили, и должно быть, долго старались, — потому что я не чувствовал своего тела, вместо него было что-то чужеродное, лежавшее рядом — отдельно. Мне не принадлежавшее.

Но плюнуть — получилось. Хотя, конечно, это был не тот плевок, которым можно гордиться, — но от лишнего во рту избавиться удалось. На цементном, без того грязном полу, оказались почерневшие сгустки крови и что-то белое, похожее на куски моих зубов.

Я с трудом пошевелил языком, — да, зубов стало заметно меньше…

Разговор в палате оборвался, и я понял, — остальные больные наблюдают, как я возвращаюсь к действительности.

Я уже делал это неоднократно, — правда при других обстоятельствах, и с гораздо меньшими для себя потерями. Но опыт, сын ошибок трудных, был, — был этот дурацкий, никому не нужный опыт. Возвращения.

— Смотри-ка, — удивленно сказали рядом, — оклемался… Кто бы мог подумать… Нужно позвать доктора.

— Кто пойдет? — сказал другой голос.

И они принялись там выкидывать пальцы, решая, кто из них отправится за медициной.

Я за это время кое-как вернул голову в первоначальное положение, и затих.

Нужно было как следует отдохнуть. Этим своим двойным передвижением, туда и обратно, я выжал себя, как лимон. Никакой жизненной мякоти во мне не оставалось.

Только чувствовал, как во рту стала появляться горько-соленая слюна, и стало колоть где-то в боку. Что было замечательно: значит, бок начинает принадлежать мне…

Разбудил меня доктор, — вернее, запах карболки, который от него исходил. Может быть, не карболка так пахла, а хлорка, или что-то еще, такое же непотребно больничное, но мне было все-равно, — эта вонь мне не нравилась.

Он сел на соседнюю койку, взял мою руку и стал проверять пульс.

Он проверял его бесконечно долго, так что не было спасения от запаха немощи и безнадежности, который окружал его. Должно быть, мой пульс спрятался от этого запаха, а он искал его с завидной настойчивостью, — и не мог найти.

Будто от какого-то пульса что-то могло зависеть.

Но он держал мою руку, и щупал, — что-то выискивал там, и это никак не кончалось… Никогда и ничего не зависит ни от какого пульса, никогда и ничего… Как же он не знает такого простого.

— Придет в себя еще, дадите ему аспирин, — я его здесь оставлю. Одну таблетку. И пусть больше пьет воды, чем больше, тем лучше…

— Какие у него там повреждения? — спросил бодрый голос.

— Какие еще повреждения, когда так отметелят… Поломали половину ребер, сломали ногу, — а что отшибли внутри, кто его знает. У нас здесь рентгена нет.

— Но каков прогноз? — спросил тот же бодрый голос.

— Похуже, чем у тебя, — ответил доктор. — Если внутри в порядке, жить будет, если остальное срастется, как следует. И если снова не отметелят… Но, скорее всего, кандидат на тот свет.

— Что он натворил, охрана что говорит?

— Братишке в морду дал. У того из носа кровь потекла… Вот они за свою кровь ему и отомстили.

— Братишке — в морду?.. Ну, ты даешь…

Они зудели в ушах, как комары, — и пахли карболкой. Я бежал, и никак не мог убежать от них. Прятался — и не мог никуда спрятаться от их голосов и запаха. Я бы встал перед ними на колени и слезно бы умолял замолчать. Я бы целовал им руки. Так они меня достали.

Да замолчите, замолчите же, наконец… И перестаньте вонять.

Но все имеет свой конец. Даже это… И им надоело: они перестали говорить. И запах ушел вместе с доктором.

Я остался один.

Это было блаженство. Я стал проваливаться в сон, ухнул в него стремглав, будто мной выстрелили в него из пушки.

Так я его ждал.

Проснулся я от мути в душе, от того, что муть вытолкнула меня из небытия.

Старая, добрая, хорошо знакомая муть.

Значит, сейчас ночь…

Судя по тишине, вокруг все спали.

Я приподнялся и, с трудом подтянув свое тело к спинке солдатской кровати, таким образом сел.