Владимир Орешкин - Перпендикулярный мир

Светало. Утренний промозглый туман клочьями опускался на землю, из-за него я не заметил этого дурацкого болотца, размером с детскую песочницу, плотно заросшую ряской, — вмазался в него с разбега, провалился выше колен, тут же набрав в оба сапога, и с заметным усилием выбрался на берег, проклиная эту дикую природу…

И, собственно, только в этот момент остановился. Благодаря обжигающе холодной воде.

Больше спешить было некуда… Вряд ли кому-нибудь взбредет в голову помчаться по моим следам, им сейчас не до таких глупостей. У них там сейчас других проблем по самое горло.

Я поднялся повыше, сел под ближайшее дерево, и снял сапоги. Жижа из них вылилась бурным потоком. Размотал портянки, взглянул на посиневшие от холодной ванны пальцы ног, и принялся за галифе.

Но в верхней своей части я оставался совершенно сухой.

В просвете между деревьями стало видно, как, на фоне светлеющего на глазах неба, над лесом расстилается черный дым. Километрах приблизительно в пяти — или даже в шести… Никак не ближе.

Это столько я, выходит, при своем энтузиазме, за пару часов отмахал.

Не до меня им сейчас там, не до рядового подводного диверсанта, которых там, как сельдей в бочке. Не до меня.

Пошарил в кармане гимнастерки, вытащил сигареты «Североморские» и зажигалку.

Закурил, сгреб вокруг себя мелкую сосновую чушь, и сунул огонь туда.

Занялось сразу.

Нужно же обсушиться. Ну, и подумать. Совместить два приятных занятия — в одно.

Над моим болотцем покачивалась полупрозрачная белесая пелена, за ним чернело полусгнившее дерево, а за покойником нормальные деревья стояли уже нерушимой стеной.

Несмело квакнула лягушка.

Помолчала с минуту, — затем квакнула еще, уверенно и нагло… И тут же, поверив предводителю, подали голос остальные. Их в моей луже обитало с десяток. Или около того…

У меня стало поспокойней на душе.

Жизнь продолжалась.

Несмотря ни на что.

Если вам все время не везет, и ваша жизнь превратилась в равномерную черную полосу, — вы поймете меня.

Потому что и со мной происходит то же самое.

Нам с вами было бы уютно в нашем небольшом коллективе. Хотя бы потому, что мы ощутим некоторое внутреннее родство…

Горел, потрескивая сухими хвойными сучками, огонь. От галифе, сапог и портянок поднимался пар, и во тьме невезения, посреди которой я находился, кажется, появился первый проблеск, — вновь обретенная свобода.

По крайней мере, — от воинской повинности. Это уж точно…

Это — Шекспир.

Неужели он о чем-то подозревал?

Следом оказался в голове еще один стишок: «Если видишь в небе люк, — не волнуйся, это глюк»…

Это — народное… Выходит, широкие массы прибывают в полном невежестве, мысля заметно прагматичнее давно ушедшего из жизни англичанина.

Но сапоги-то у меня самые обыкновенные, солдатские кирзовые сапоги, без всякого подвоха. Портянки — летние, нарезанные из старых простыней. И синее кавалерийское галифе, залежавшееся с гусарских времен где-то на складе, и морская тельняшка, полосатая, как все тельняшки на свете.

Все самое обычное.

Лес, небо над головой, огонь костерка и парок от подсыхающей амуниции.

И усталость, — которая живет где-то внутри. Никак не желая проходить… Потому что, мне все надоело, — все, что случается со мной.

Со мной обязательно что-нибудь происходит. Одна случайность плавно перетекает в другую. Тут же, на смену предыдущей, — на подходе третья. В том месте, где заканчивается третья, — плавно начинается четвертая… Так может продолжаться до бесконечности.

И каждая моя случайность, — полный бред…

Все, что происходит со мной, — полнейший, абсолютнейший бред. Лишенный всякого значения, всякого смысла, всякой элементарной логики, и тем более, — народного здравого смысла… «Есть много бреда, друг Горацио, на свете…»

Мудрецы — тоже бред… Пожалуй, самое бредовое, — столько слышал про них, и ни одного не встречал…

А вот то, что мы снова потерялись с Машей и Иваном, — чистой воды правда. Правдивей не бывает.

Но каков Иван, какая подозрительная для подростка прозорливость, какая, черт возьми, интуиция расположена в нем.

— Михаил, — сказал он тем вечером, — и ты, Машка… Нам нужно предохраняться.

— Ты что, — не понял я, — пересмотрел рекламы по ящику?

— Я тебе не Машка, — сказала Маша, — Ванька… Еще собрался в Кембридже учиться. В Англии. Воспитания ни на грош… Там нужно уметь ходить в смокингах. И в котелках. Знать, в какой руке держать вилку… Не говоря уже об остальном.

— Хорошо, — тут же согласился Иван, — я оговорился… Извини, я был не прав. Теперь буду звать тебя по имени-отчеству. Мария… Как тебя по батюшке?

— Это же Карнеги!.. — возмутилась Маша. — «В своих ошибках нужно признаваться быстро и в категорической форме…» Это не идет у тебя от души. В тебе нет искренности, одна хитрость.

— Во мне нет ни грана хитрости, — угрюмо сказал Иван, — могла бы догадаться, зато в тебе есть нездоровая мнительность. Атавизм того места, из которого мы с Михаилом тебя не так давно вытащили… Так, как тебя по имени-отчеству?

Поезд тащился медленно, окно мы опустили вниз, теперь сидели в купе, пили зеленый чай, и вдыхали запах степи, по которой двигались. Пахло разогретой за день землей, травой и железнодорожными шпалами.

Более умиротворяющую картину трудно было представить. Я устроился с полузакрытыми глазами, откинувшись к стене, вагон верно передвигался в нужном направлении, Иван с Машей ругались, чай был еще теплым, — мне ничего больше не нужно было. Я был счастлив…

Тот вечер, от начала и до конца, я провел в нирване.

Нирвана — это такое состояние, когда все есть, и больше ничего не хочется. Когда нет и в помине ни прошлого, ни будущего, — только настоящее. Но тоже какое-то странное, без времени в нем. Так что непонятно, пять минут прошло или час.

— Я не помню, как звали моего папу, — тихо сказала Маша.

Она сидела напротив меня и смотрела в окно. Одета она была в джинсы и черный топ. Топ, — это такая дамская обрезанная снизу майка, которая ей очень шла.