Владимир Орешкин - Перпендикулярный мир

Посторонитесь волки и ежи. Я иду, — ваш царь…

Я бежал все быстрей и быстрей. Разгонялся и ускорялся. Мчался, перепрыгивал через кочки, пару раз упал, поднимался и снова бежал. Все быстрей и быстрей… Быстрей и быстрей… Быстрей и быстрей.

Пока трудовой пот наконец-то не стал появляться на мне. А дыхание не превратилось в тяжелое и прерывистое.

Мне пришлось потрудиться, чтобы довести себя до такого состояния. Но я добился своего.

Я продолжал мчаться, — все тяжелее и тяжелее переставляя ноги, все больше и больше задыхаясь… Звериное тело мое просило пощады, — оно, несчастное, возжелало отдохнуть.

Захотело перевести дух, бедненькое. Какая жалость, — оно притомилось.

Хрен ему, — а не отдых… Не будет тебе отдыха, — никогда. Дерьмо. Пока ты не сдохнешь…

Но, вместе с изнеможением, внутреннее облегчение подкрадывалось ко мне. Тиски внутри разжимались… И появилась первая мысль: если не могу подохнуть, — так я тебя измордую, скотину… Потому что я, — ненавижу тебя!

Я. Ненавижу. Тебя.

Я желал усугубить это резко приятное чувство, — поэтому не останавливался… Бежал и бежал, бежал и бежал, — плохо понимая, что делаю и куда бегу. Только знал, — нужно бежать дальше. В этом — подлинный кайф. Самый настоящий.

И лишь когда увидел поросшую снизу травой, а вверху блестевшую рельсами железнодорожную насыпь, — только тогда упал.

Потому что силы наконец-то оставили меня…

Я, наверное, долго пролежал у подножья насыпи, прижимая щекой к земле сухую веточку и чувствуя, как трава легко щекочет меня. Я был пуст, пуст настолько, что казалось, меня выжали до последней капли, и теперь я — пустая тара, наподобие гнутой жестянки из-под пива.

Потому что ничего не случалось в моей жизни — страшнее той тоски, которая в лесу накатила на меня. Ничего…

Сейчас ее не стало.

Я просто лежал на земле, до меня долетал приятный запах какого-то креозота, которым всегда пропитывают шпалы, чтобы их не сожрали муравьи.

Хотелось есть…

Я бы съел чего-нибудь сейчас. На завтрак в диверсионной столовой давали большой кусок белого хлеба, на котором высился желтоватый квадратик сливочного масла.

Он был только недавно извлечен из холодильника, потому что был твердым и плохо размазывался по хлебу. Нужно немного подождать, пока он не подтает, не приобретет мягкость, — это случается, как раз к тому времени, когда заканчиваешь с пшенной кашей, и пора переходить к чаю.

Вот тогда-то ручкой алюминиевой ложки развозишь масло по белому хлебу, так, чтобы вышел ровный чуть прозрачный желтоватый слой. И хорошо, если хлеб достанется с горбушкой, с пористой такой горбушкой, которую откусываешь вместе с маслом, жуешь, и запиваешь сладким чаем.

Черного хлеба можно было есть сколько угодно. От пуза. Можно захватить с собой из столовой несколько кусков, и жевать его на занятиях, когда, развесив по стенам плакаты с картинками, мичман объясняет устройство акваланга. Можно жевать по кусочку этот черный хлеб, но чтобы препод не замечал, — и слушать те примитивности, которые он вдалбливает в остриженные налысо головы рядового состава. Про вентиля и клапаны.

На обед всегда давали мясо… Или в супе, или в бигусе из квашеной капусты. Никто не любил эту коричневую и на вид несъедобную мешанину, — кроме меня. Я этим бигусом могу питаться до бесконечности.

Особенно сейчас.

Я даже почувствовал непревзойденный аромат этого варева из прошлогодней кислой капусты, — он с легкостью перебил запах накатанного железного пути.

Во рту у меня выступили слюни.

Где-то вдалеке затарахтело. Старым автомобильным мотором, с которого сняли глушитель.

Звук этот возник ниоткуда, и постепенно начал усиливаться.

Я приподнялся и огляделся по сторонам.

В десятке метрах от меня развесистые кусты подходили прямо к железнодорожному полотну. Лучшего места, чтобы спрятаться, придумать было невозможно.

Туда я и перебрался…

Между тем звук мотора становился отчетливей, — пока, наконец, из-за поворота, на освещенный летним утренним солнцем путь, не выскочила мотодрезина, оформленная в виде кузова от грузовика, с небольшой кабинкой для моториста впереди.

Кузов оказался полон народу, и я догадался, — это не военное подразделение прочесывает местность, ко мне приближается что-то сугубо гражданское.

Можно сказать, везение мое продолжалось. Насчет возвращения штатского.

Хотя, нужно было присмотреться.

Несмотря не старания мотора, дрезина катила медленно, делая в час, может быть, километров тридцать, или даже двадцать пять, не больше. Так что оставалось время, чтобы пораскинуть мозгами, — стоит ли сдаваться в плен, на милость ее обитателей.

Впрочем, до последнего момента, даже когда дрезина поравнялась со мной, я никак не мог решить, выходить ей навстречу или подождать следующей.

Поскольку то, что я увидел, произвело несколько странное впечатление.

Народу в кузове я насчитал — шестнадцать человек. Вместе с мотористом, бородатое лицо которого все время маячило в кабинке.

Восемь человек были дети.

Трое — женщины.

Остальные четверо, — мужчины.

И у каждого из них было по ружью. Три двустволки и мелкокалиберная винтовка.

Кого-то они боялись. Но не особенно, — иначе с ними не было бы детей с рюкзаками и школьными ранцами. Но лето — какая школа.

Все равно, — кого-то они опасались.

Разбежавшихся с базы подводников?.. Возможно, конечно. Тогда, значит, весь призыв хлынул в рассыпную при первых взрывах снарядов налетевшего на военно-морскую базу супостата. И выдвигается сейчас мелкими группами к железнодорожной ветке.

Но я же видел перепуганные лица будущих морячков. Никакого желания пускаться во все тяжкие на них прочитать было нельзя, — только растерянность и страх. И единственное желание, — нырнуть куда-нибудь поглубже от нагрянувшего с неба противника.

Но если все-таки диверсанты дали деру, — тогда к гражданским добавили хотя бы парочку служивых с автоматами. На всякий случай.

Следующей дрезины можно ждать долго. Вдобавок, голод раздирал внутренности. Ждать и мучаться от голода, — не самые приятные занятия на свете.

Да и везло мне сегодня.

Так что, как только дрезина прогрохотала мимо своими железками, я вышел из кустов и встал истуканом на рельсах. Повернувшись в их сторону. Если захотят, — заметят…

Заметили.

Мотор затарахтел по-другому, раздался скрежет несмазанных тормозов, и все четыре ствола повернулись в мою сторону.

Двигатель чихнул пару раз и заглох окончательно.

Воцарилась тишина.

Я, на всякий случай, поднял вверх руки.

Неприятно смотреть в черные отверстия ружей, направленных на тебя.

В щелях досок, из которых было сколочено кузово, я видел любопытные детские глаза. Вот ведь подвалило некоторым счастье. До вечера будут делиться впечатлениями.