Владимир Орешкин - Перпендикулярный мир

Вот они, — причуды параллельного мира.

Передвигаться по непроходимой тайге, где даже грибников никогда не бывает, — неблагодарное занятие. Но я наткнулся на кабанью тропу, где из следов были одни копыта, и довольно комфортно двинулся по ней, — в нужном направлении.

Железнодорожных звуков больше не возникало, — но мне достаточно было и того намека, единственного.

Отпил из мелкого ручейка, пахнущей настоем лесной почвы, холодной водицы, — этой малости мне хватило. Человек без еды может прожить два месяца. Из них, недели две-три — находясь в активном состоянии. Выходит, время у меня было, а завтракать совершенно не хотелось…

От постоянных удач какая-то наглость прикатила ко мне. Замешанная на отчаянье… Потому что, если неудача одна, но большая, — она с лихвой проглотит всю череду мелких счастливых обстоятельств.

Захочется есть, я, как Рембо, могу стрескать ежика и его сосновую шишку. Поскольку я — царь природы. Попрошу у нее прощения, — и съем.

Не испытав при этом угрызений совести…

В полусумраке, в котором я продолжил свой путь, шумели над головой сосны. Отжившие свое ветки и стволы, валявшиеся на земле, поросли мхом, тропа, по которой не ступала нога человека, вела меня, — и вокруг все замирало при моем приближении. Надо думать, от страха… Только шелест верхушек деревьев, только этот шелест…

Я был, — один.

Никто не любил меня, — никому я не был нужен…

Почему, так мало любви вокруг?

Почему ее нет совсем?..

Но зачем, с какой стати, она мне вдруг понадобилась — эта любовь… Когда, все в мире замечательно устроено, без нее. А я, — часть мира.

Был же Дарвин, — он все объяснил. Желающим — знать. Поскольку ничего такого в природе не существует, никаких слюнявых сентиментальностей, — есть лишь суровая, справедливая борьба за выживание… Я съем ежика, — его не станет. Съем шишку, — не станет и шишки.

А у них тоже, наверное, какие-то свои переживания по этому поводу. И они кого-то там лопают все время, растительное или животное… Говорят, ежики любят мышек. Чем мышки-то провинились перед ними.

Но поделом им, и тем и этим, не будут мельтешить перед глазами…

Такая скука, эта бессмысленная природа… Я — так устал.

Я шел, петляя, но в общем-то держа направление на запад, и даже был уверен, если там на самом деле железная дорога, я должен выйти на нее в течение часа, или около того, — что-то в этом роде. До услышанного мной тепловозного гудка было километра три, не больше. Да и к базе откуда-то подходила железная колея, на которой всю неделю, что я там провел, простояло два товарных вагона.

Откуда-то они там взялись.

Эти вагоны.

Вся страна опутана густой сетью железных дорог, — они не дадут мне пропасть. За месяц поста, что есть в запасе, я обязательно наткнусь на железнодорожный путь. По теории вероятностей… Так что среди этой замогильной тишины я никогда не сгину, и мой, обглоданный волками белый скелет, не зарастет здесь мхом…

Но не хватало чего-то привычного. Привычного и необходимого сейчас. Словно бы меня незаметно обокрали, — и только теперь я заметил пропажу.

Захотелось умереть.

Что-то давно я не умирал…

Что-то давно я не умирал. На самом деле.

Я даже остановился, даже замер на месте — сделав это открытие…

Я. Давно. Не. Умирал.

Меня бросило в пот…

С тех пор, как мы, почти месяц назад, вышли из горы на поверхность, в это роскошное лето, — я не умирал ни разу.

Вот ведь юмор, вот — ржачка. Я выздоровел!..

Но вместо того, чтобы, как следовало бы, прийти в восторг от этого обстоятельства, — я покрылся испариной. Прирос к тропинке, окончательно прервав свое размеренное движение.

Потянулся к пачке «Североморских», и закурил…

Я ведь всегда рождался снова. Там… Всегда. Каждый раз. Непременно. Снова… Каждый раз разглядывая мир чуть другими глазами.

Каждая моя смерть чуть меняла меня. В чем-то.

Я становился чуть другим… Как я не понимал этого раньше.

А понял сейчас.

Когда неизвестная доселе тяжесть — тихой сапой подкралась ко мне…

Мне тогда было все до лампочки, — возродившемуся опять… Все эти бомбоубежища, наркотики, тупые морды мордоворотов, прочая ерунда. Я тогда взирал на все это чуть ли не с любопытством, словно бы меня это мало касалось, а я наблюдал неземные страсти по телевизору, — удобно устроившись у его экрана на мягком диване, с бутылочкой «Клинского» и пакетиком сушеных кальмаров.

Оказалось вдруг, что я так сейчас пуст, — настолько, что мне хотелось лишь одного.

Умереть.

Но я не мог…

Такая тоска… Если бы Маша с Иваном были здесь, — раздирающая грудь звериная тоска бы не прошла… Они бы не помогли.

Я знал…

Это была волна. Приступ. Нашествие…

Еще минут двадцать назад я любовался природой, и переживал радость вновь обретенной свободы. А сейчас… Почему?..

Я — здоров. Как бык. Прочесал от базы до болотца, и даже не запыхался. Мне не нужно еды, я могу на спор согнуть кочергу или отжаться раз пятьдесят, не меньше.

Без малейших признаков усталости.

Все во мне работает, как часы, — если бы не сбежал от подводников, я бы смог проплыть без акваланга под водой метров двести, и стал бы там у них старшиной первой статьи. Или — второй… Всех бы заткнул за пояс. Всю их диверсионную братию…

Я — идеальный самец в половозрелом возрасте. Прекрасное животное, мышцы которого так и шастают под кожей. Так и шастают.

Но зачем? Для чего?..

Когда нет никакого смысла.

Ни в чем.

Я даже не могу умереть… Чтобы отвлечься.

Как раньше.

На черта мне нужна железная дорога. По которой раскатывают тепловозы, таща на привязи убогие зеленые вагончики…

Рядом оказался трухлявый обломок ствола. Я пнул его изо всей силы ногой. Сапог вошел в сгнившее дерево. Пень перестал существовать.

Вот такой я сильный.

Вот такой крутой богатырь.

Половозрелый самец…

Во мне что-то пропало, — что-то потерялось, что обязательно должно было быть. Что-то выпало из меня, пока я мчался от базы, что-то я обронил, — без чего невозможно жить дальше. Кто-то обокрал меня, — стащив мою суть… Если она была…

А вдруг ее не было? Какой-то там сути!..

Я пришел к конечной своей точке… Дальше муть и чернота, — раздирающая душу пустота!.. Больше ничего.

Ничего больше. Даже — спасительницы смерти!.. Только эти ужасные, невыносимые тиски!.. Больше ничего…

Свет начал меркнуть в глазах.

Животный торжествующий рык драл горло, желая вырваться, — огласить воплем окрестности…

Тогда я сорвался с места, — и побежал. Рванул куда-то, как тогда, в шахте, — в какой-то последний свой момент… Какого черта стоять… Когда можно немного размяться. На звериной трапе. Ухая по сырой земле сапогами. Размахивая в такт руками, — чтобы пропотеть по-настоящему. Тело, — должно работать… Чтобы до изнеможения, до наслаждения — от вида несущегося навстречу перепуганного леса…