Владимир Орешкин - Рок И его проблемы-2

— Что теперь делать? — спросил Машу Иван.

— Не знаю, — сказала она.

Они посмотрела на Гвидонова, который лежал рядом с ними, все еще сжимая в руках симпатичный черный пистолет, — который выглядел очень серьезно. Красивая такая игрушка взрослых озабоченных людей.

Гвидонов пошевелился, приоткрыл глаза и тихо-тихо что-то произнес.

— Очнулся, — громко прошептал Иван.

Маша нагнулась, и растеряно обратилась к нему:

— Вы скажите, что нам делать, — мы не знаем. Если сможете.

— Вещи и меня — в машину, — довольно отчетливо, но совершая усилие, так, словно бы думал об одном, а приходилось говорить о другом, произнес Гвидонов. — И — уехать… Скоро здесь милиции будет, — как грязи… И еще. Мое воинское звание — подполковник. До полковника — я не дорос.

Своя ноша — не тянет. Плюс адреналин.

Говорят один мужик, в экстазе, проглотил целый столовый набор, — вместе с вилками, ножами и большими ложками. И ничего — вышло потом, как по маслу. Сам в последствии не верил, в свой подвиг.

А уж четыре сумки и килограмм восемьдесят-девяносто полковника. Слегка прокантовать. Ерунда для двух молодых и перепуганных насмерть организмов.

Больше всего было жалко соседа. Его, должно быть, приняли за главного, из-за ремонтной «бандитки» на голове. Одна пуля попала ему в глаз, одна — в шею, другие в туловище. Весь он был в пробоинах, — так что перед смертью долго не мучался. Она пришла к нему быстро.

Он, должно быть, на несколько секунд отвлек внимание от полковника. И тот метким огнем поразил наступавшего противника. Хотя и ему досталось.

— Опять мне рулить? — все еще веря, что это наваждение пройдет, спросил Иван.

— Только не гони, — умоляюще попросила его Маша. — И тормози на красный свет.

— Так Николай и не узнал, как тебя зовут по-настоящему, — горестно сказал Иван. — Вот ведь — судьба…

Сказал и осекся. И посмотрел на Машу. Как та подтаскивает к машине последнюю сумку… Уставился на нее, и глаза у него сделались совсем большими, и перепуганными уже окончательно.

Я курю по половине сигареты. Докурю до половины, и делаю из сигареты «бычок». Таким образом, из одной пачки получается — две.

Потому что цены здесь, какие-то запредельные…

Я продал скупщику зимние ботинки «гринвуд» и дубленку. Ботинки за сто рублей, дубленку за пятьсот. Больше доходов у меня не будет. Так что приходится экономить.

Я — поставлен на «счетчик». Каждые сутки прибавляют к моему первоначальному долгу — один процент. Первоначальный долг — шестьдесят тысяч долларов. Плюс проценты за двадцать четыре дня. Пачка сигарет — двести рублей… Плюс — расходы на лечение, квартплата, как в лучших гостиницах, плюс — питание. Но все последнее — в кредит.

Если это не выплатить, то наступает «дембель».

Мой «дембель» — сегодня.

Гостиница наша, мы так думаем, — расположена в самом комфортном бомбоубежище, выстроенном в свое время для непростых людей. Чтобы им можно было выжить при прямом попадании атомной бомбы.

Ядерной войны, слава богу, пока не случилось, — да и перспективы ее не совсем ясны. На поверхности — жизнь привольнее… Но помещение пустовать не должно. Из экономических соображений.

Так что у нас здесь — тюрьма. Квартирного типа… Народу — человек тридцать, все — весьма интересные люди. Слепок с нашего развивающегося общества.

Есть журналист, моих лет парень, но с усами, — пятнадцать тысяч, — он в своей статье вспомнил про личность, которая не любит публичности… Есть актер, — восемь тысяч, — его на корпоративной вечеринке братки попросили в голом виде спеть Интернационал, очень смешно, но он заартачился… Есть профессор, самый настоящий, в очках, — три тысячи, — он завалил на экзамене студентку, а та пожаловалась папе… Есть «голубой», — двадцать тысяч, — наказанный за измену… Есть даже официант, лет тридцати мужик, но лысый, — двадцать пять тысяч, — ребята плевали ему на лысину, и приклеивали к плевку стодолларовую бумажку, тоже очень смешно, но тот элементарно зажрался и стал требовать сотенные евро… Есть просто трудяга, который на своем «Форде» семидесятого года выпуска, таксировал по Москве, — шесть тысяч пятьсот, — но зацепил на улице мерс, и стал им там доказывать, что они сами его подтолкнули, он и нам это доказывает, и талдычит про разбитый багажник, да что толку, — так что, просто языкастый…

Все откуда-то знают, что я, — шестьдесят тысяч, — дал в морду непростому братку, какому-то из их среднего класса. И что бабки мне никогда не отдать, — так что меня точно ждет дембель.

Что такое, «дембель» никто толком не знает, но не расстрел. Что-то, — говорят здесь полушепотом, — гораздо хуже…

В лазарете, что этажом ниже, я провалялся неделю. Или отмолотили меня не слишком крепко, или молодость, — хотя, двадцать восемь, какая, к черту, уже молодость, — но все равно, она взяла свое, или у меня обнаружилась крепкая наследственность, но так или иначе нога моя срослась, синяки зажили, и если бы не отсутствующие зубы, можно было подумать, что я оказался здесь случайно, как по пьяному делу оказываются в вытрезвителе.

Только доктор, — семь тысяч, — за то, что заставил серьезного человека сидеть в очереди, а не вышел с поклоном тому навстречу, — только доктор, одно время слушал меня своей трубкой, стучал по животу и груди пальцами, и смотрел на меня, широко открыв глаза.

— Покойник, — говорил он мне, — ты же был покойник… Я всякого повидал, но такого бреда — еще никогда.

— Что здесь удивительного, — не соглашался я, хотя его комплимент, если честно, был самым приятным событием за последнее время, — я читал, одна стюардесса, когда их самолет развалился, падала с восьми километров, и до сих пор жива.

— Самое странное не это, — продолжал размышлять тот. — Самое странное, что меня изо-всех сил тянет поверить, что в твоем случае нет ничего необычного. Я, как ты, — стюардесса, и все тут. И плевать на остальное, с высокой колокольни.

— Верить, или не верить… Где проблема?.. Что здесь особенного?..

— Нет, не говори… В медицине, когда встречаешь что-нибудь из ряда вон, — это факт. Он выделяется, поэтому привлекает внимание. Скажем, медицинской общественности… В твоем случае, как раз наоборот… Мне усилие приходится делать, чтобы себе напоминать, что твой случай, не такой как все. Вот мужиков в палате возьми, хоть кто-нибудь из них удивился, что ты через три дня, и при таких травмах, уже скакал, как кузнечик?

— Нет.

— И меня тянет не удивляться, словно это так нужно. Я точно помню, у тебя ребра были переломаны, — и что? Одно, помню, в легкое воткнулось, — вообще пиши пропало. Особенно, в наших условиях. И что?.. Как новенькие… А пробитое легкое?… Мне что, померещилось?… Кажется мне это удивительным?.. Когда делаю усилие над собой, начинаю вспоминать всякие медицинские учебники и собственную практику, то что-то такое, не совсем ординарное, подмечаю… Но меня не тянет вспоминать ни учебники, ни практику, — чем больше проходит времени, тем больше не тянет. Понимаешь?