Владимир Орешкин - Перпендикулярный мир

Или ее слово взяло временный отпуск. За свой счет.

Потому что толпа человек в пятьсот, или, на худой случай, в триста, — не зря так внимательно наблюдала за несчастным паралитиком.

Таинственное зелье, стоявшее на журнальном столике в графине, неизвестно как туда попавшее, — делало свое дело.

Началось с того, что только что совершенно неподвижный калека, — если не считать мелкой трясучки всего его организма, — стал самостоятельно приподнимать голову. Он чуть приподнял голову, посмотрел на утрамбованную ногами землю, рядом с собой, — и протянул к ней руку.

Только что скрюченную, и совершенно неподвижную.

А здесь она послушалась его воли, слегка распрямилась, протянулась по направлению к земле, и коснулась ее.

Все уставились на его пальцы, которые трогали эту землю, как-то непостижимо ласково гладили ее, словно вместо обыкновенной земли, это была мама этого несчастного, — а он ее, после долгих безуспешных поисков, нашел.

Как находят единственного человека на Земле, которому ты еще нужен…

При виде чуда, дамочки в толпе слегка заголосили и зарыдали. Некая негромкая истерика началась в толкучке среди особ женского пола. Мужчины же сурово молчали, дети прижались к их ногам.

Между тем, распрямилась одна нога паралитика. Он теперь полусидел на земле, опершись о нее одной рукой, и вытянув ногу… Старался протянуть вперед вторую скрюченную руку. И у него — получалось.

Он чего-то хотел… Дотянулся второй рукой до земли, и оперся ею об нее. Теперь он упирался в землю двумя руками, — и начинал выпрямлять вторую ногу.

Дамские всхлипы в толпе раздались отчетливей, — с одной так сделалось просто плохо, ее здоровые ноги перестали держать ее, и она сползла вниз, ее кинулись поднимать, и держали за плечи, чтобы она могла наблюдать происходящее дальше.

Паралитик между тем выпрямил вторую ногу и опустил туловище на землю. Было такое впечатление, что весь этот процесс исцеления изрядно утомил его, и теперь он собрался немного прикорнуть.

Он весь лег на землю и принялся сворачиваться на ней калачиком. Он положил одну, только недавно еще неподвижную, руку себе под щеку, подтянул колени непослушных ног, почти достав ими до головы, и обхватил их другой, свободной рукой.

И закрыл в блаженстве глаза…

После этого перестал вообще делать какие-либо движения.

Толпа терпеливо ждала, разглядывая спящего паралитика минуту, потом другую, потом третью. Но тот не желал больше двигаться, а желал спать.

— Долго он будет так лежать? — громко и хитро спросил Машу главный мудрец.

— Долго, — сказала она.

— Его можно разбудить? — спросил он ее.

— Нельзя, — сказала она. — Потому что он умер.

— Как это умер? — не поверил мудрец, и глаза его, когда он посмотрел на Машу, хитро блеснули.

— Вот так, — сказала Маша. — Как все умирают… Так и он.

В раннем туманном летнем утре, предвещавшим довольно жаркий день, застыли за колючей проволокой три грузовых машины с брезентовым верхом, и довольно приличного вида микроавтобус.

На ферме царила суета, — потому что охрана поднимала людей, спавших рядами на соломе, и выводила их на свежий воздух. Без всякого завтрака.

Что самое интересное, — никто завтракать особенно и не хотел. Пленники находились в каком-то напряженном, но в то же время, приподнятом, ожидании. Потому что нет ничего на свете хуже, чем ждать или догонять.

А ожидание предстоящей ярмарки, разговоры и мысли о ней, — должно быть, давно превратили ее в нечто типа подлинного освобождения.

Ну, в крайнем случае, в желанную перемену мест. Но уж никак не меньше.

Охранники, проходя вглубь сарая мимо лежбища Маши и Ивана, замедляли шаг, косили в их сторону глазами, и только после этого шли дальше. Делая вид, что процесс погрузки пленных на машины, избранных нисколько не касается. Как будто те не были, как остальные, такими же подневольными.

— Может, после вчерашнего, нам решили предоставить гражданство? — сказал Иван. — Тогда я выучусь на бандита, а ты будешь работать в больнице, бандитской сестрой милосердия.

— Иван, прекрати ерничать… Никогда не могла бы представить, что в четырнадцатилетнем мальчике может скрываться столько цинизма.

Но одно Машу все-таки утешало, — Иван не заболел.

Вчерашний дистресс, к счастью, оказался для него обыкновенным стрессом, — организм Ивана его пережил… Они вечером даже прогулялись вдоль колючей проволоки, подышали свежим воздухом, сделали не спеша четыре круга, причем, Маша начала учить Ивана английскому языку, — и этот процесс оказался для подростка лучшей приманкой.

Они неторопливо передвигались по утоптанной быками земле, где все время спотыкались о высохшие копытные следы, и Маша говорила ему что-то по-английски, болтала всякую ерунду, а Иван, открыв рот, слушал.

— Ты же — училка… — восхищенно повторял он время от времени. — Где я раньше был!.. Почему я не понимал этого раньше.

Маша была рада, потому что пока он пребывал в процессе обучения, он забывал обо всем остальном, и никак не комментировал то, что случилось накануне.

А случилось то, чего она никак не желала, — даже дала себе слово, ценой собственной жизни избежать повторения подобной истории… История повторилась, — а она жива, и никаких поползновений жестоко наказать себя за это у Маши не появлялось.

Она чувствовала, что не провалилась куда-то, куда могла провалиться, и чего так боялась. Будто бы нырнула в бездонную прорву, которой так боялась, — и уже не могла этому сопротивляться, уже махнула на себя рукой, будь что будет, — потому что не осталось никаких сил, все силы кончились, которых и так было, кот наплакал, — но получилось, что как-то не до конца нырнула, и там, в черной глубине, магнетизм страшной бездонности закончился, — так что она, совершенно без сил, но смогла выбраться обратно.

Не хотелось ни о чем думать. О чем она могла думать, — все уже было передумано тысячу раз, ничего нового не произойдет.

Сил у нее, — нет.

Все свои силы она уже потратила. Навсегда… Их запас закончился.

О чем можно думать, когда она не знала толком, — о чем нужно думать. Думай, не думай, — все равно она ничего про себя не поймет… И не существовало на свете человека, который мог бы рассказать бы ей что-нибудь по этому поводу.

Просто, хотелось забыть обо всем и не вспоминать больше никогда. Хотелось поскорей очутиться в Москве, у почтамта, — увидеть там Михаила, и, увидев его, разреветься коровой. Реветь и реветь, реветь и реветь, — и больше ни разу в своей жизни ни о чем не думать… Только реветь.

Но до Москвы было еще о-го-го, как далеко… А пока, когда они остались с Иваном в сарае в одиночестве, — к ним пожаловал самый главный вчерашний мудрец.