Владимир Орешкин - Вдох Прорвы

Мышеловка была, я чуть не угодил в нее. Она была серьезной, эта мышеловка, серьезней не придумаешь. Просто так не стреляют человеку в спину или себе в голову. Просто так не бродят по лесу озабоченные чем-то братки в костюмчиках, и не висят над деревьями вертолеты, которые за час сжигают столько бензина, что моих доходов за год не хватит, чтобы заплатить за него.

Ничего не бывает просто так. Тем более, — такого…

Не допив чай, я опять вернулся в комнату, к проклятой пустой сумке.

На дне ничего не оставалось, но сбоку виднелась еще одна молния. И на ощупь чувствовалось, что там что-то лежит. На лимон это утолщение не тянуло, но на пачки три-четыре — наверняка. Хватит мне и трех пачек — для полного счастья…

Там оказалось потертое портмоне и пакет, в обыкновенной оберточной плотной бумаге.

В портмоне лежал паспорт на имя Флорова Ивана Артемьевича, прописанного в городе Благовещенске по улице Зои Космодемьянской, дом три, квартира двадцать один, водительские права на его же имя, пачка презервативов и деньги.

Тысяча восемьсот долларов и штук десять наших пятисотрублевых купюр. Больше там ничего не было.

Тогда я приступил к пакету.

Под оберточной бумагой я нашел еще один пакет, — наглухо запаянное в черный твердый пластик вместилище, — так что не зубами, а только при помощи ножниц и ножа.

То и другое у меня было.

Брюлики? Сибирские самоцветы?.. Или какой-нибудь глаз Фараона, извлеченный из Благовещенских недр безвестным старателем? Тридцать лимонов на аукционе в Сотсби?.. Но мне-то что с ним делать, с этим Фараоном, в какую комиссионку нести его мне?

Под искореженным мной пластиком обнаружился небольшой мешочек из грубого холста, перевязанный у горла толстой суровой ниткой… Ну что ж, Фараон, так Фараон, — дареному коню в зубы не смотрят…

Но Фараона не было… На дне мешочка, когда я перевернул его и вытряс на колени содержимое, оказался какой-то самодельный брелок, выполненный из кусочка обгоревшего по краям металла.

Народный умелец нашел материал на свалке, просверлил ближе к краю дырочку и продел через нее длинный кожаный ремешок. Надел на шею и стал носить, на память о блюминге, вблизи от которого проработал до пенсии.

Брелок напоминал застывшую плоскую каплю расплавленной стали, которой капнули случайно в стороне от общего раскаленного потока, и она, бедная, застыла на свежем воздухе, став совсем уж никому не нужной, ни пушки из нее не отлить, ни сковородки какой-нибудь. Если бы не сентиментальный пенсионер-умелец, так бы это все превратилось когда-нибудь в ржавую пыль.

Три копейки — или четыре. Вот и весь Фараон…

Я еще раз простучал стенки сумки, — больше ничего, никаких больше потайных карманов.

Можно было подсчитать доход. Ни на ремонт, ни на мебель… Но на ботинки и на то, чтобы поставить ребятам с работы бутылку, и не одну, — поднять первый тост за некого Ивана Артемьевича, который организовал эти веселые поминки.

Рубашки можно дарить, когда приглашают в гости, — тоже хорошая идея.

Но так поводить меня за нос! — молодцы…

Я вспомнил дорожную чумичку и то, как она несколько раз посмотрела на меня… И такая досада подступила, хоть вой, — словно я потерял навсегда что-то на самом деле дорогое, подороже несбывшегося Фараона. А терять было нельзя.

Вспомнил ее, и велосипед, от которого отказался… Ничего я не понимаю в этой жизни, — дуб дубом… Все они правы.

Поднял на ладони продырявленный кусочек металла: его оплавленные края еще светились остатками пламени, частью которого он когда-то был. Нарочно так никогда не сделаешь, все-таки пенсионер знал, в чем сверлить дырку.

Этот брелок понравился мне, хоть и стоил три копейки. Я поднял его за кожаный ремешок и одел на шею. Пусть это будет память из времен атеизма, когда вместо крестиков «спаси и сохрани», носили на груди всякую чушь, кто во что горазд… Пусть это будет память о моем сегодняшнем долгом дне.

О сегодняшнем уроке мне, — за который я ставлю себе двойку. Ну, может, поскольку остался цел, — три с минусом… Но никак не больше.

— Я слышал, будто есть озеро, глубокое такое, где-то в Карелии, вроде Калевала, или что-то в этом роде. Вот… Есть такое озеро, а посреди этого озера — остров. Если с него смотреть, то берега еле видно. К озеру этому ведет дорога, ее монахи еще в прошлом веке проложили. На сваях эта дорога. Только по этой дороге можно на этот остров попасть. Вот… А там — монастырь был. Пока советская власть туда не добралась. Теперь там тюрьма, — для особых… То есть, для нас. Вот туда-то нас и везут.

— На самолете, — раздался в темноте другой голос.

— Да, на самолете, что здесь особенного. Сейчас часто на самолетах перевозят, для скорости. Не в царские времена живем.

— Привезут тебя на самолете для скорости, посадят в камеру, и будешь ты там без всякой скорости лет двадцать сидеть, пока не помрешь.

— Не веришь что-ли? Ты Буслая спроси. Он башковитый, головорезами командовал, много про эти дела знает, куда могут отвести, и как.

— Если бы у него крыша не поехала, можно было бы и спросить… На самолетах, дед, возят туда, где нет железной дороги. Где она есть, возят в вагонзаках, — запомни на будущее. Хочешь, поспорим на твою ложку, — два дня будешь без ложки баланду хлебать. Идет?

Наверное, дед взвешивал шансы, потому что довольно долго не отвечал. За это время ровный гул турбин не изменился, — как больше часа назад самолет лег на курс, так продолжал его держаться.

За хрупкими стенами контейнера, в который их троих поместили, за округлой поверхностью фюзеляжа, в почти безвоздушном пространстве, вспрыскивая в себя керосин и бешено крутясь, без устали трудилось чудо, созданное человеческим гением, — турбореактивные двигатели. Это они несли в черном небе тяжелое нутро самолета, в котором негромко разговаривали два человека, приговоренные, вместо высшей меры наказания, к пожизненному заключению.

Один был старый, лет семидесяти, если не больше, другой помоложе, лет тридцати пяти — сорока… Там же, привалившись к стенке, спал третий.

Все трое были в наручниках, на руках, и кандалах — на ногах. Камера, в которой они сидели, напоминала самолетный контейнер, наскоро приспособленный для таких целей. Может, то и был контейнер, — никого из тех, кто находился в нем, это не интересовало. Занимал их лишь один вопрос: куда?

— Говорят, на этом острове зеки с ума сходят, в своих одиночках… Делать ничего не дают, книжек читать нельзя, только сиди, да сиди. Прогулка во дворике по полчаса в день, и тоже — по одному.