Владимир Орешкин - Вдох Прорвы

Так что я спустился с цыпочек на ступни и обернулся.

Ивана Артемьевича не стало. Он выстрелил себе в голову, от чего вместо головы у него теперь было что-то красно-бордовое, вызвавшее во мне мгновенный приступ тошноты.

Но это от неожиданности. Отошедших в мир иной я насмотрелся предостаточно. Особенно в те времена, когда мы, нашей батареей, проводили прицельный огонь склонов зеленеющих кавказских хребтов, уничтожая затаившихся там террористов. А потом ездили подбирать убиенных нами коров и коз. Для нужд кухни… Но попадались и пастухи. И подпаски. При некоторых из них имелись автоматы Калашникова. А при одном мертвяке мы даже нашли как-то гранатомет.

Наших тоже иногда доставали снайперские выстрелы гадов. Не без этого.

Ничего нет особенного в убиенном человеке, — ни желаний, ни порывов, ни самой жизни. Так — кукла.

А второй треск, вернее, первый?..

Я стащил рюкзак. Так и есть: на спине, между двух карманов, виднелась небольшая прореха, невинная такая дырочка, то ли проела моль, то ли прохудилось от постоянной носки.

Я развязал петлю, забрался внутрь, — ну, точно: пострадал мой котелок. Одна стенка у него пробита насквозь, а на другой получилась здоровая шишка. На дне же лежал слегка приплюснутый кусочек металла.

Я, наверное, чем-то обидел покойника, а покойник, наверное, не любил прощать нанесенных ему обид. Тоже, наверное, был гордый человек. Как и я.

Но отчего-то я не испытал к нему родственных чувств.

Теперь грех было отказываться от подарка. Тем более, что мы с дарителем оказались такие гордые люди. Тем более, что это последняя воля покойного, и тем более, что такой сыр-бор у братвы мог разгореться только из-за бабок, а бабки, при моих низких доходах, нужны были мне самому.

Я расшерудил удочкой траву вокруг Ивана Артемьевича и наткнулся, приблизительно в том месте, на которое он показывал, на ручки сумки. Потянул ее, и вытащил на свет божий, на самом деле обыкновенную спортивную сумку, с надписью на боку «Adidas».

Прощай Иван Артемьевич Фролов, по прозвищу Федул, пусть земля тебе будет пухом. Я не прощаю тебе твоего последнего презента и никогда не забуду его. Пусть простит его тебе Бог, с которым, если он есть, ты, должно быть, сейчас встречаешься.

Небольшой пистолет с длинным стволом, на который я тоже наткнулся, остался лежать в траве, хотя была мыслишка прихватить и его, — я поднял за удобные ручки свою добычу и двинулся к далекому звуку машин.

Шел спокойно, никуда не торопясь, и прошел, возможно, метров двести, так что за далекими деревьями мелькнула высокая фура грузовика, — когда тошнота накатила на меня.

Что это, — еще попробовал удивиться я. — Не мальчишка же, из-за такой ерунды…

Попытался, было, бороться, желая проглотить подступивший к горлу ком, но тошнота оказалась сильней. Что-то сильно дернулось в животе, — и вся моя генеральская уха, все мои кулинарные ухищрения оказались в одну секунду на невинной лесной траве, по которой ползли по своим делам трудолюбивые муравьи… Тошнота подкатывала снова и снова, — что-то еще выливалось из меня, что я не готовил на обед, а, должно быть, съел далеко в прошлой своей жизни. Что-то еще и еще… Так много, оказывается, во мне было всякого дерьма.

В себя я пришел, только когда вышел на обочину шоссе, и мимо прогрохотал огромный трейлер, который так ревел, что, наверное, у него там было два несмазанных дизеля, а не один.

Сизые выхлопы, которые он оставлял за собой, докатились клубами до меня, — подействовав получше нашатырного спирта. Я даже повеселел: жизнь продолжается!.. Подальше, подальше от этого проклятого места, а там кто знает, может, моя распроклятая полоса уже закончилась, и все продолжится в самом наилучшем виде?

Я вышел на шоссе в удачном месте, почти на автобусную остановку. На противоположной стороне виднелся покосившийся забор дачного поселка, за ним — куча малюсеньких крыш. Народная сельхозобитель, — реликт коммунистического прошлого, времен всеобщей уравниловки.

Но — наш президент Путин, наша партия — Единство, наш напиток — Данон — утренняя свежесть… То есть, хочу сказать: времена несколько переменились.

На лавочке под навесом оставались места, старушка, с тележкой на колесиках у ног, подвинулась, и я сел, поставив на асфальт сумку, а на нее бросив рюкзак и удочки.

Пустой желудок создавал ощущение удивительной легкости. Легкости и какой-то заторможенности одновременно.

Автобуса, наверное, давно не было, потому что почти вся лавочка была занята, и еще трое молодых ребят сидели за навесом на бревне, — жара их не брала.

— Давно ждете? — спросил я старушку.

Та посмотрела на свои ржавые часики, у которых стрелок-то было не разглядеть от древности, и сказала:

— Через пятнадцать-двадцать минут будет, если по расписанию.

Подальше, подальше от этого места. А когда стану далеко, то забуду его навсегда, словно меня никогда и не было здесь.

Наверное, вечер приближался, потому что от дачного поселка по одному или семьями подходили люди. Нормальные люди, не в костюмах, и без парашютов под мышкой. Загорелые, с хозяйской думой во взорах, чуть усталые, одетые в застиранные поношенные вещи, как и положено трудовым дачникам. Кто с тележкой, кто с корзинкой, от которых заметно пахло свежесобранными огурцами и помидорами. Несколько женщин были с цветами в руках, — и я отчего-то поразился этим цветам.

Понятное дело, огурцы, — огурцы к месту. Или помидоры. И то и другое можно съесть. Я вот, прочистивший свой желудок, с удовольствием уговорил бы сейчас помидорчик — меня бы не стошнило. Я чувствовал. Время тошноты прошло.

Но цветы… От этих цветов пахнуло на меня чьим-то презрением.

Когда я покупал цветы своей даме, на день рождения или на восьмое марта, я знал, на что трачу деньги. И бывшая моя дама, уверен, знала, для чего я дарю ей такую прелесть… Они — то же самое, что и сумка, на которой стоит сейчас мой рюкзак. Там бабки, — из-за которых многие перегрызли бы друг другу глотки. Они и те цветы — похожи. Они как бы находятся в гармонии, и не противоречат друг другу.

Эти — другие… Эти издевались надо мной, — они хотели, вроде бы, сказать, и как-то даже говорили, что я со своей новой сумкой и жаждой обогащения, — меньше их.

В этих был — покой… И не было за ними трупа парашютиста, братков в черных костюмах и внимательного вертолета над головой.

Они не сердились на меня, — просто не принимали в свою компанию. Потому что их занимало — одно, меня — другое. Одно с другим не сочеталось.

Не сердились, просто посмеивались и нашептывали: ты, гадкий утенок…

Я не гадкий утенок. Мне бы только поскорее выбраться отсюда. И — все.

Моя совесть — чиста. Я не сделал ничего плохого. В доказательство, я не прочь сейчас съесть какой-нибудь помидорчик и закусить его огурцом.