Калеб Карр - Ангел тьмы

— Должно быть просто идеально, — сказала мисс Говард, все еще разглядывая револьвер.

— О да, — вмешался мистер Мур; голос его начал приобретать обычные для подобных моментов жалобные интонации. — Идеально. Даже не потрудиться объяснить это остальным, что бы вы там ни делали.

Мистер Пиктон расхохотался, потом обратился к старому другу:

— Прости, Джон, мы, кажется, были невежливы, да? Ну так вот, в порядке компенсации — на сегодня мы и так позаботились практически обо всем, о чем могли. На самом деле, должен сказать, это был исключительно удачный день! Так, может, вскочим в трамвай и отправимся к Кэнфилду? Обстоятельно обсудить все сможем за ужином — потом немного рулетки, может, пару карточных партий…

— Тихо! — скомандовал мистер Мур, подняв руку и неожиданно обретя энергичный и возбужденный вид. — Все наверх и одеваются в вечернее платье, пока не начались новые дискуссии, или Руперт не передумал! Давайте-ка, пошевеливайтесь!

— А если мы не хотим идти? — возразила мисс Говард, когда мистер Мур подтолкнул ее к лестнице. — Меня не интересуют…

— Тогда можешь просто поесть и сразу возвращаться домой, — перебил мистер Мур. — Дай нам спокойно погубить наши развратные души!

Я метнулся к лестнице, но потом, вспомнив кое-что, обернулся к мистеру Муру:

— Поставите за меня? Я слыхал, детям в таких местах играть не дают.

— Не переживай, Стиви, — заверил мистер Мур. — Буду точно следовать твоим указаниям. Но чтобы попасть в обеденную залу, тебе все равно придется надеть выходной костюм.

Я кивнул ему и улыбнулся:

— Потому его и прихватил: единственное, что может заставить меня напялить это, — честная игра!

Стремительно взбежав по лестнице, я ворвался в свою комнату, закрыл дверь и распахнул большой гардероб красного дерева, куда до того сунул комплект вечернего платья, купленный мне доктором около года назад. Сдается мне, тогда он надеялся, что я со временем проявлю некий вкус к опере и в один прекрасный день действительно с удовольствием стану сопровождать его и Сайруса в «Метрополитэн»; но пока же я побывал в ложе доктора в вышепомянутом заведении — и в вышепомянутом вечернем платье — всего лишь раз, да и то лишь потому, что это было необходимо для расследования дела Бичема. Но сейчас я с радостью втиснулся в жесткую крахмальную белую сорочку и черный костюм — раз уж в таком виде мне светило сделать ставку-другую на надежном рулеточном колесе, которых, как я всегда слышал, было достаточно в славящемся на всю Саратогу игорном доме и ресторане Ричарда Кэнфилда, известном остальной стране просто под именем «Казино».

Однако желание надеть костюм не заменяло опыта в этом деле: я пыхтел и ругался, втискиваясь, перепоясываясь и затягиваясь в сии одеяния, а галстук в итоге оставил подвязать кому-нибудь другому. Когда я спустился, остальные были уже готовы, и мистер Мур ворчал от нетерпения, пока мисс Говард весьма любезно приводила в порядок ленту из белого шелка, висевшую у меня на шее. Наконец мы покинули дом и не спеша дошли в теплой темноте до станции электрического трамвая Боллстон-Спа, где в приподнятом настроении сели в маленький открытый вагон — тогда еще не подозревая, что наш хозяин задумывал это маленькое путешествие не только как отдых.

Системе трамвайного сообщения Боллстон — Саратога исполнился лишь год, и выглядела она соответственно: в нашем вагоне были отполированные перила и чистые сиденья, а сам он стоял на сияющих узких рельсах. Эта штука на большой скорости миновала четыре или пять миль сельской местности, отделявших Боллстон-Спа от главной улицы Саратоги — Бродвея, — а ветерок, овевавший нас на передних сиденьях вагона, казался освежающим и даже волнительным — с учетом того, куда мы направлялись. Воздух был из тех, что усиливает предчувствия, так сказать, — и хотя поездка длилась лишь около пятнадцати минут, моей юной душе она показалась вечностью.

Наконец вагон скользнул в величайший американский центр отдыха со стороны южной оконечности местного Бродвея. Отсюда нам открывался превосходный вид на самое сердце города — и, должен сказать, на это чудо стоило взглянуть. Бродвей Саратоги, обрамленный прекрасными раскидистыми вязами, просто в качестве улицы составил бы честь любому городу где угодно — но за деревьями простирались ухоженные тротуары в сияющих огнях бесчисленных магазинов и грандиозных отелей, каждый из которых обещал азарт всех сортов и опровергал устаревшую городскую славу «курорта». Не осталось ни намека на то, что уединение и отдых в Саратоге были ценным товаром (или даже возможностью): старые деньки, когда политики, ученые и художники со всего мира встречались «на водах» и разговаривали о высоких материях, окончательно канули в лету к 1897 году, и место это превратилось в цветущий рынок удовольствий.

«Казино» Кэнфилда оказалось похожим на особняк квадратным зданием, расположившимся в тенистом зеленом парке, главной достопримечательностью которого раньше был источник Конгресс — один из множества старых минеральных источников города. На самом деле «Казино» было построено другим известным игроком — ирландцем Джоном Моррисси, дородным профессиональным боксером и крутым парнем Таммани, который на свои выигрыши сам учредил игорное заведение и скачки (Моррисси же проложил и первые в Саратоге рельсы). Во время возведения в 1870–1871 годах здания, известного тогда как «Клуб», Моррисси вбухал туда все роскошества итальянского стиля, какие только смог вообразить, и дело стало процветать с самого начала. Однако этого оказалось мало, чтобы заполучить самый желанный для Моррисси приз: признание в тех кругах общества, представители коих тысячами тратили доллары в его заведении. Умер он в 1878-м, и права собственности временно перешли к разным второразрядным дельцам, пока в 1894 году здание не было выкуплено и перестроено его нынешним владельцем, Ричардом Кэнфилдом.

Кэнфилд, подобно Моррисси, нажил состояние на игорном деле, но при этом не обладал сомнительным прошлым головореза, которое так и не позволило Моррисси добиться отношения к себе как к настоящему джентльмену. Открыв игорные дома в Провиденсе, Род-Айленд, а потом и в Нью-Йорке, Кэнфилд все свободное время (и недолгий тюремный срок) расходовал на превращение себя в ученого-самоучку и художественного критика. Завладев «Клубом» Моррисси, он применил все свои знания на практике, наполнив здание наимоднейшими предметами интерьера и искусства, выстроив новую обеденную залу для гурманов и наняв готовить для гостей одного из самых известных в мире французских шеф-поваров. А отказавшись допускать к игре за столами женщин и детей, он попросту перехитрил реформаторов, кои не слишком долгое время в самом начале его деятельности пытались перевернуть уклад Саратоги и даже успешно прикрыли множество игорных домов помельче. Впрочем, в то же время Кэнфилд устроил для детей и женщин большой зал отдыха, где они могли услаждать себя замороженными десертами и развлечениями — и сообщать своим отцам и мужьям, на что за них поставить.