Гордон Рис - Мыши

В тот год мой день рождения, 11 апреля, выпал на четверг. Накануне вечером, около шести, позвонила мама и сказала, что задержится — Блейкли опять попросил ее встретиться с клиентом, который может прийти только во внеурочное время ( ты такая лохушка, Элизабет!) .

Я рано закончила с уроками и занималась рисованием в столовой, но после звонка мамы решила не возвращаться к прерванному занятию, а вместо этого самостоятельно приготовить вкусный ужин. Я до сих пор с содроганием включала газовую плиту (после того, что случилось со мной в школе), но если слегка поворачивала ручку, то, поднося спичку к горелке, умела удержаться от крика. Я сварила спагетти «болоньезе», причем очень удачно, и уже собиралась накладывать себе тарелку, когда мама открыла дверь своим ключом.

— И что все это значит? — улыбнулась она, заходя на кухню. — Я думала, завтра твой день рождения, а не мой. —

Она поцеловала меня, и ее холодный нос отпечатался на моей теплой щеке.

— Ты замерзла, — сказала я, приложив руку к холодному пятнышку на лице.

— Да, погода портится. И начинается дождь.

Пока мама переодевалась, я поставила диск с «Богемой», сервировала стол, зажгла ароматические свечи. Потом открыла бутылку красного вина, наполнила два бокала, снова закупорила бутылку и убрала ее в шкафчик. Я уже усвоила урок — одного бокала вполне достаточно.

Мама спустилась в домашних брюках и уютном джемпере, как раз когда я закончила накрывать на стол. Мы подняли бокалы за «приближающийся день рождения» и чокнулись. Потом привычно обменялись впечатлениями о прожитом дне. Мама выиграла дело против местной автобусной компании, на что, откровенно говоря, даже не надеялась; Блейкли накричал на нее в присутствии Бренды и Салли за то, что утром она принесла ему в суд не ту папку (мама сказала, что принесла ему папку, которую он просил ). Я рассказала о том, как сражалась с уравнениями, которые задала миссис Харрис, но справилась лишь с тремя из десяти; из альбома Гойи я скопировала картину «Сон разума рождает чудовищ», и хотя ноги спящего мужчины получились у меня слишком короткими, совы, летучие мыши и кошки — те самые чудовища, угрожающе подкрадывающиеся к нему, — вызывали у меня искреннее восхищение.

За ужином я заметила, что взгляд мамы периодически задерживается на моем лице.

— Что? — спросила я. Из-за шрамов я стеснялась своего лица и не выносила пристальных взглядов.

— Ничего, — мечтательно произнесла она в ответ. — Мне просто не верится, что завтра моей маленькой девочке исполнится шестнадцать лет. Шестнадцать! Кажется, только вчера я кормила тебя грудью.

— Пожалуйста, мама, ведь я ем!

— Время летит так быстро, — вздохнула она, медленно качая головой. — У тебя всегда был хороший аппетит, ты никогда не отказывалась от груди.

— Мам, ты ведь не собираешься устраивать вечер памяти, правда?

— Нет, нет, если тебя это так смущает… обещаю, что не ударюсь в воспоминания времен грудного вскармливания…

Я как раз сделала глоток вина и едва не поперхнулась от смеха. Когда я успокоилась, у мамы был все тот же мечтательный взгляд.

— Завтра мы устроим настоящий праздник, Шелли. Поедем в какое-нибудь красивое местечко.

— Это лишнее, мама.

— Перестань. — Она задумчиво выписывала пальцем круги в маленькой лужице вина на столе. Когда она снова заговорила, ее глаза были влажными.

— Я хочу попросить у тебя прощения, Шелли.

— За что?

— За то, что не уберегла тебя. Не защитила от тех ужасных, ужасных девочек.

Меня душили слезы, и мой ответ прозвучал еле слышно:

— Ты ведь не знала.

— Но должна была знать. И сделать так, чтобы ты могла прийти ко мне со своей бедой.

Я тупо рисовала вилкой узоры в соусе для спагетти.

— Как ты думаешь, Шелли, почему ты не решилась рассказать мне?

— Не знаю. — Я пожала плечами. — Я была как будто… парализована. И мне было очень стыдно.

— Знаешь, для меня это больнее всего… то, что ты не почувствовала потребности довериться мне. В этом моя вина. Я была слишком занята своими переживаниями после развода, да и работой тоже. Я отгородилась от тебя.

Я знала, что мама здесь ни при чем — это я решила скрыть от нее факт травли, — но в то же время в глубине души было приятно, что она винит себя в случившемся.

— Иногда мне хочется, чтобы ты не была похожа на меня, Шелли.

— Не говори так, мама.

— Я имею в виду, мне хочется, чтобы ты была более открытой… более… — Она никак не могла подыскать правильные слова. Видимо, то, что она хотела сказать, было слишком сложно, мучительно для нее. Она оставила попытки сформулировать свою мысль и с мольбой посмотрела на меня: — В этом мире так тяжело жить, Шелли!

Она смахнула со щеки невидимую слезу и попыталась улыбнуться, но тут выражение ее лица изменилось, и сама она как будто съежилась от некой тягостной мысли, вдруг пришедшей в голову.

— Может, зря мы сюда переехали. Может, не надо было забирать тебя из школы. Может, было бы лучше, если бы мы попытались противостоять…

— Нет! — Меня охватила паника. — Я не хочу обратно в школу!

Мама потянулась ко мне через стол и взяла меня за руку.

— Тебя никто и не заставляет, — успокоила она. Она так крепко стиснула мою руку, что я едва не вскрикнула от боли. — Я больше не подведу тебя, Шелли. Обещаю.

Мне стало не по себе от суровой решимости, сквозившей в ее взгляде, и я отвернулась. Когда я снова посмотрела на маму, то с облегчением увидела, что она нежно улыбается.

— Я хочу, чтобы ты знала, как я горжусь тобой, — сказала она. — Горжусь тем, с каким мужеством ты выдержала все испытания, выпавшие на твою долю.

— Мама!

— Нет, я серьезно. Ты была на высоте. Спокойна, рассудительна. Никаких истерик, никакой жалости к себе. Решено, мы обязательно отметим твой день рождения в каком-нибудь чудесном месте. В роскошном ресторане. Договорились?

Никакой жалости к себе. Я вспомнила пояс банного халата, балку под потолком гаража, где когда-то была подвешена отцовская «груша»… но решила, что не стоит разочаровывать маму.

— Хорошо, мам, — улыбнулась я. — Договорились.

После ужина мы сыграли очередной дуэт из «Русских народных песен». Пьеса называлась «Цыганская свадьба», и у нее был такой быстрый ритм, что я просто не успевала попадать в такт. Каждый раз, когда мама доходила до середины своей партии, я начинала безнадежно отставать, и это вызывало у меня приступ смеха. Я делала сотни ошибок, и чем чаще я ошибалась, тем громче мы обе хохотали.

В ту ночь нас обеих рано сморил сон; мама начала клевать носом еще до начала десятичасового выпуска новостей. Я не смогла высидеть репортаж о нудном политическом скандале, поэтому обняла маму, чмокнула ее в щеку и ушла к себе спать.