Скотт Туроу - Законы отцов наших

— Здесь нет ничего смешного, черт возьми! — сказал я. — Вы не согласны? Ваше право, но ничего смешного здесь нет.

По всему было видно, что Эдгар никак не ожидал от меня подобной реакции. Его бледная рука примиряюще поднялась вверх.

— Я вижу ваши добрые намерения, Сет. — Он натянуто улыбнулся и процитировал изречение Мао: — «Тот, кто становится на сторону революционного народа, становится революционером».

— Однако вы не думаете, что этого достаточно, верно? Добрых намерений?

Отступив немного назад, Эдгар внимательно посмотрел на меня.

— Сет, — наконец сказал он после довольно продолжительной паузы, — у меня складывается впечатление, что вы пытаетесь втянуть меня в спор, который ведете с самим собой.

Я сразу же почувствовал, что он попал в точку. Позднее я узнал, что от Эдгара не ускользал ни малейший нюанс в поведении человека, в выражении его лица. Теперь он сделал шаг вперед, приблизившись ко мне.

— Я понимаю вас, Сет. Я наблюдал за вами, когда вы якшались с ребятишками из мобилизационного комитета. Я вижу, чем вы тут занимаетесь. И должен вам признаться, что подумал о себе. Я вспомнил о листовках и прокламациях с воззваниями и молитвами в церковных подвалах Миссисипи. Если бы вы были христианином, я бы сказал, что вы заново заставляете меня мысленно пережить все те страсти, которые испытывает юный христианский активист.

Думаю, это была одна из редких потуг Эдгара на юмор. Возможно, он понимал, что я все же выделял себя из ряда прочих людей, и пытался найти ко мне подход, сыграв именно на этом. Однако его слова имели несколько неприятный оттенок. Я всегда испытывал чувство неловкости, если кто-то упоминал о моем еврейском происхождении даже просто так, без задней мысли. Мне тут же приходят на ум постоянные напоминания родителей, что никакие отношения с иноверцами не дадут мне забыть эту разницу. Кроме того, патриархальные нравы и обычаи маленького южного городка, для которого бытовой антисемитизм являлся естественной составной частью, наверняка оставили в его сознании определенный след. Эдгар нахмурился, очевидно, недовольный собой, и заметил, что сказал вовсе не то, что имел в виду. Мы замолчали, так как оба опасались быть неправильно истолкованными.

— Что же случилось? — спросил я. — Я имею в виду юного христианского активиста. Почему он изменился? — В двадцать два года выслушивать повествование о чужой жизни, о том, как произошел в ней крутой перелом, было все равно что читать триллер. Во всяком случае, для меня.

— Что случилось?.. — спросил Эдгар самого себя.

Погрузившись в мысли, он вышел в коридор и оттуда во двор. Я последовал за ним. Хотя стояла уже глубокая осень, в Миллер-Дэмоне здания были увиты разросшимся декоративным виноградом и плющом, листья которого поблескивали сочной зеленью на фоне стен из темно-красного кирпича и черепичных крыш. Цвели кактусы. Такое изобилие растительности воспринималось мной как нечто неестественное. На окраине кампуса росли высокие эвкалипты с волосатыми стволами, на которых отслаивалась кора. Даже самый легкий ветерок доносил ментоловый аромат их листьев. Позади университетского городка, ближе к Заливу вырастала цепь холмов желтого цвета от выгоревшей на солнце травы. Кое-где виднелись одинокие раскидистые дубы. Создавалось впечатление, что каждое отдельно стоящее дерево выращено специально на тот случай, если вдруг понадобится кого-то повесить.

— Случилось преподавание, — ответил наконец Эдгар. — Знания. Ведь я упорно грыз гранит науки. Однако главным образом, я бы сказал, — Миссисипи. Вот главная, определяющая сила. — Он выглядел слегка удивленным, вспоминая о том давнишнем Эдгаре, которого теперь так явно осуждал.

— Вы утратили веру? — спросил я словно невзначай, как человек, который сам никогда и ни во что особенно не верил.

По изумленному выражению, появившемуся на лице Эдгара, стало ясно, что я затронул самое уязвимое место в его душе. Некоторое время мы молча брели по эспланаде, выложенной карарским мрамором и окруженной колоннами.

— Каждый семестр, — произнес он наконец, — находится студент, который после второго или третьего занятия проникается уверенностью, что он способен без труда доказать несостоятельность моих взглядов. «Как вы можете утверждать, — скажет этот студент, — как вы можете утверждать, что христианство, которое свято чтит духовную жизнь, имеет общую почву с марксизмом, который признает только материальный мир?» Однако марксизм учит нас совсем не этому. Думаете, Че лишен духовности? Думаете, Мао или Маркс не верили в жизнь духа и не почитали ее? Марксист считает, что дух может найти выражение лишь в этом материальном мире. И в Миссисипи я начал медленно, но верно становиться на эту точку зрения.

Повторяю, медленно. В ту ночь, когда в 1964 году был принят закон о гражданских правах, в ту ночь я ощутил экстаз. Я подумал, что годы, десятилетия сознательных усилий дали свои плоды, что мир в конце концов изменился. И знаете, два года спустя я опять побывал в Миссисипи и увидел, что для этих бедолаг ничего не изменилось. На самом деле мне вовсе не обязательно было ехать в Миссисипи; я мог пройти по дороге, ведущей к дому отца, и увидеть людей, которые как работали поколениями на табачных плантациях, так и работают. Те же маленькие, хилые хибары. То же застиранное до дыр белье на веревках. Босоногие детишки, купающиеся в больших жестяных корытах. Никакого водопровода, только колодцы. Тот же тяжелый, изнуряющий труд на полях по десять часов в сутки. Та же почти поголовная неграмотность, потому что ближайшая школа в десяти милях.

Я боролся с самим собой. Я старался изо всех сил. Видя убожество, грязь и нищету, глядя на малышей, я задавал себе вопросы: «Как я могу сказать вам, что при вашей жизни вам не станет лучше? Где мне взять право сказать вам, что нужно ждать и терпеть?» Видите ли, я не мог тешиться надеждами на то, что в будущем другие поколения заживут счастливой жизнью, потому что это означало принять как должное обездоленность ребенка, которого я вижу сейчас. И я не мог согласиться на подачку в виде блаженства на небесах, которую предлагает религия, — проговорил Эдгар с презрением, — потому что в конечном счете Иисус сказал, что бедные и кроткие получат не только небесное царство. Он сказал, что они унаследуют и эту Землю. Он что, просто насмехался над ними? Вот в чем состоял вопрос. Как мне заключить компромисс с этим поколением? С любым ребенком? В каких учениях Христа или Маркса, или Адама Смита — где объясняется, что правительство присваивает себе моральное право приказывать беднякам томиться в грязи и нищете, ждать и ждать элементарных благ, которые должны принадлежать им по праву, но их у них нет, потому что всем, что есть на Земле, распоряжаются богатые? Вот и случилось со мной то, Сет, что моя вера, или мое сознание, или моя моральная чувствительность сказали мне, что в этой жизни нет иной логики, кроме революционной.