Дмитрий Вересов - Черный ворон

Закончив, она вновь взяла нож и нацарапала на груди и животе куклы: «А — сын О и Э», затем перевернула куклу и на спине начертала: «А — для Ады». Окунув пальцы в кубок, она стала сбрызгивать куклу, как бы крестя ее и напевая при этом:

Книга жизни была открыта,

Перекличка в ней идет,

Кто в той книге не записан,

Пусть же в рай не попадет…

Во имя Рогатого,

Во имя Аполлиона,

Нарекаю тебя, творенный из глины,

Алексеем, сыном Ольги и Эдуарда,

Алексеем, сыном Ольги и Эдуарда…

Да будет так!

Да будет так!

Да будет так!

После этого она положила куклу головой к себе, лицом вверх, подняла нож в правой руке и застыла с искаженным лицом. Ее обдала волна дикого, потустороннего холода — и тут же схлынула. Пламя свечей отблескивало на ее влажном теле. Она заговорила тихо, с придыханием:

То не моя рука,

То рука самого Рогатого.

Как лезвие сие сердце пронзает,

И да пронзятся чресла Алексеевы

Страстью по Ариадне!

Да будет так!

Да будет так!

Да будет так!

И воткнула нож в сердце куклы. Вытащив его, она схватила куклу, выскочила из-за стола, подхватила с одного из сундуков заранее приготовленный чистый белый платок, поспешно завернула в него куклу и опрометью бросилась в коридор. Пробежала мимо тускло освещенной гостиной, мимо спальни и ворвалась в комнату, которую занимал Алексей. Остановившись перед его кроватью, она встала на колени, опустив голову почти до пола и просунула куклу в платке под кровать к самой стене. Потом выпрямилась и перевела дыхание. Пока все.

Ада спокойно вернулась в комнату матери, надела халат, задула свечи, вытряхнула на лоток пепел из курильницы. Отнесла лоток на кухню и сбросила в ведро остатки глины, волос, ногтей, пепел. С тряпкой вернулась в мамину комнату, протерла стол, унесла на кухню нож и кубок, вылила из кубка вино, помыла нож, принесла обратно и спрятала все в сундук. Потом подошла к окну, распахнула шторы и окно, наполняя комнату светом и разгоняя нездешний, горько-сладкий запах.

Опустошенная, вплыла в гостиную, рухнула на диван и провалилась в беспамятство. Очнулась от боя больших напольных часов. Половина третьего. А мама обещала, что в шесть…

И Ада помчалась на кухню. Запрятала в холодильник шампанское, поставила тесто, раскочегарила плиту, и пока в ней доходила сочная телятина, занялась салатом. Петрушка, сырая морковка, яблоко…

Укутав латку с телятиной полотенцем, чтобы не остывала, и поставив пирог на подоконник, чтобы, наоборот, остыл, Ада наскоро приняла душ, потом отправилась в спальню и принялась доставать из комода одно за другим платья, прикладывать их к себе перед зеркалом. Остановилась на кружевном черном с глубоким вырезом, которое так подтягивает ее высокую, большую, по-девичьи тугую грудь (тут после Никитушки мама помогла), подчеркивает тонкую талию — надо же, талия такая же, как в восемнадцать лет, а кажется еще изящней, поскольку обольстительно округлилось все, что по соседству… Ножку… ножку он в этом платье увидит лишь чуть-чуть, до щиколотки… Ну ничего, потерпит, зато потом… Белье… нет, не надо, на этот предмет у нее особая заготовка. Мамины духи… по капельке за уши, одну в вырез платья. Совсем немножечко помадой по губам — и все. Сегодня она и так румяная. Мамину золотую цепочку с пентаграммой? Рискованно… но он же ничего не подозревает… Можно ему наврать что-нибудь, зато какой сильный амулет!.. Ой, забыла! Курения!

Ада опрометью выскочила из спальни и, вбежав в мамину комнату, вытащила из шкафчика шкатулку, а из нее — два небольших красноватых конуса. Понюхала. Оно! И скорее в гостиную, накрывать на стол.

Она села в кресло и поджала ноги, с удовольствием оглядывая результат своих трудов. На белой крахмальной скатерти вазочка с салатом, икра, тонко нарезанная копченая колбаска, бутылка холодного шампанского — больше ничего спиртного нельзя, а то убьет пыл или уведет в нежелательную сторону. Два прибора — маленькая тарелка на большой, два хрустальных фужера, в которых отражаются солнечные лучи, разбиваясь на мелкие радужные брызги. На фортепиано стоят наготове новые свечи, а в бронзовой кадильнице — нет, не маминой, конечно, а просто в большой пепельнице на лапках — конусы ароматических курений вершинками вверх. Наготове и проигрыватель с пластинками. И как хочется думать, что ты сидишь здесь в радостном предвкушении встречи с любимым. С любимым., единственным, а не с… Нет. Ровное дыхание. Ровное дыхание…

Когда мама определила, что от академика больше нет проку, Ада уже давно знала об этом сама. После рождения Никиты прошло почти два года, и за эти два года академик, как говорится, был с ней только два раза, точнее, полтора. В самом этом факте она не видела особой беды, поскольку как раз Всеволода Ивановича, законного мужа, ее молодая плоть жаждала меньше всего. И дело, конечно, не в возрасте — Ада не сомневалась, что у нее хватило бы разных разностей на такой пустяк, как укрепление убывающих сил мужа. А не хватило бы, так у мамы заняла. Но с академиком ей это было ни к чему. Она была даже рада, что так редко приходится сносить его похотливые стоны, закусив губу, старательно изображать экстаз. Но не это главная беда. Хуже, намного хуже другое — само семя академика увяло, выдохлось на Никитушке. А он, хоть и славный пока, круглый да розовый, от девочки и не отличить… И все же, когда купаешь его или штанишки меняешь, плакать хочется, глядя на его писеньку. «Наука наша через женщин передается», — говорила ей мать. И погибнет, стает без следа наука мамина, если не будет дочки, прямой наследницы, причем сильной, не слабее мамы. Через саму-то Аду передача плохая получилась — не дала Белая Мать, не благословила. Если что Ада и умеет, то только через маму, через ее заговоры, ее снадобья, ее инструмент, который у Ады в четверть силы работает, как бы нехотя. А ворожить хоть и может, только так, что все выходит наоборот. Никитушку вот наворожила… Но теперь бессилию конец. В чем Белая Мать отказала, то Рогатый даст, и с лихвою! Ведь такая сила, такая сила в мир просится — это она тогда поняла, когда нож с черной ручкой над куклой занесла. Будто кто-то обнял ее сзади, держит, в жилы то пламень, то лед пускает и шепчет без слов: «Я с тобой! Я с тобой!» Сладок и страшен этот шепот, и передаче быть великой…

Она встрепенулась от звонка в дверь и тут же заметила свою страшную промашку. Два прибора! Бокала два! Нельзя, спугнешь! Начало — самое опасное, ведь заговор-то еще в полную силу не вошел. Потом проще будет, само покатится.

— Сейчас! — крикнула она, запихивая лишнюю посуду в сервант. — Мама, ты?

— Это я! Понятно, кто «я»!

— Минуточку!

Ада выбежала в прихожую и распахнула дверь.

— Вот, — сказал Алексей смущенно, еще не посмотрев на нее. — Извините, Ада, меня ваша мама прислала. Она по ошибке захватила ваши ключи, а когда обнаружила — испугалась, что вам из дому не выйти…